Над ним наклонилась Палага, но он не понимал её речи, с ужасом глядя, как бьют Савку: лёжа у забора вниз лицом, парень дёргал руками и ногами, точно плывя по земле; весёлый, большой мужик Михайло, высоко поднимая ногу, тяжёлыми ударами пятки, чёрной, точно лошадиное копыто, бухал в его спину, а коренастый, добродушный Иван, стоя на коленях, истово ударял по шее Савки, точно стараясь отрубить голову его тупым, красным кулаком.
Оборванный, выпачканный кровью и пылью, парень тыкался лицом в землю и кричал визгливо:
— Бу-удет… бу-у… бра-а-атцы…
С забора советовали:
— Поверните, лешие, да против сердца разок!
А громкий голос говорил внушительно и солидно:
— Есть люди, которые с продухами подмышками, как ты его ни бей — ему ничего! Потому — два дыхания имеет.
Около Матвея возились Палага, Пушкарь и огородница Наталья, на голове у него лежало что-то мокрое, ему давали пить, он глотал, не отрывая глаз от страшной картины и пытаясь что-то сказать, но не мог выговорить ни слова от боли и ужаса.
— Будет! — крикнул он наконец.
Михайло обернулся к нему и согласно ответил:
— Ну, ин будет!
Савка пополз вдоль забора, цапаясь за доски тёмно-красными руками; его кровь, смешавшись со взрытой землёй, стала грязью, он был подобен пню, который только что выкорчевали: ноги, не слушаясь его усилий, волоклись по земле, как два корня, лохмотья рубахи и портков казались содранной корой, из-под них, с пёстрого тела, струился тёмный сок.
Около Палаги стоял Михайло и, улыбаясь, говорил:
— По чашечке бы с устатка-то, хозяюшка!
— Ребята! — кричал Пушкарь. — Волоките его в баню! Ах бес, а?
Сердце Матвея больно замирало, руки тряслись, горло душила противная судорога. Он глядел на всех жалобными глазами, держась за руку мачехи, и слова людей царапали его, точно ногтями.
— Степан Фёдорыч, — говорила Палага Пушкарю, — не надо бы в баню-то, как встанет он ночью да как…
С забора радостно крикнули:
— Ага-а, боисси, шкурёха?!.
Матвей вскочил и начал швырять в головы зрителей комьями земли.
Четверо мужиков, взяв Савку за руки и за ноги, поволокли его, точно куль мякины, задевая и шаркая о землю его выгнутою спиною.
— А вы приподнимите его! — серьёзно сказал Михайло. — Этак-то, волоком, шкуру сдерёте!
В саду собрались все рабочие, огородницы, Власьевна, — Матвей смотрел на них и молчал, изнывая от тяжёлого удивления: они говорили громко, улыбались, шутя друг с другом, и, видимо, никто из них не чувствовал ни страха, ни отвращения перед кровью, ни злобы против Савки. Над ним посмеивались, рассказывая друг другу об ударах, нанесённых ему.
— Дурак он, — добродушно говорил Иван, — так, вроде полоумного даже, ей-богу!
— Воля, говорит! Всё про волю.
— Да-а! Молодой ещё!
Все стали оживлённее и веселее обычного, точно кончили работу и рады, что кончили её, не устав.
Матвей пошёл в кухню — там Власьевна, промывая водой большие царапины на плече и левой груди Палаги, говорила:
— Уж как мы пред хозяином будем теперь — не зна-аю!
— Малину поломали, — бормотала Палага.
Увидав пасынка, она повернулась спиной к нему, воскликнув:
— Ой, ты тут, а я оголилася…
— Ничего, — успокоительно сказала Власьевна. — Он ещё дитя…
Юноше захотелось обругать её; стиснув зубы, он вышел из кухни, сел на ступени крыльца и задумался.
Что люди дрались — это было в порядке жизни; он много раз видел, как в праздники рабочие, напившись вина, колотили друг друга, пробуя силу и ловкость; видел и злые драки, когда люди, сцепившись подобно псам, катались по земле бесформенным комом, яростно скрипя зубами и вытаращив налитые кровью, дикие глаза. Эти драки не пугали его. Но теперь, когда он видел, как деловито, истово и беззлобно били человека насмерть, забавляясь избиением, как игрой, — теперь Матвей тяжело почувствовал страх перед людьми, спокойно отиравшими о свои грязные портки пальцы, вымазанные кровью товарища по работе.
Мимо него игриво бегала Наталья, перенося из сада в угол двора корзины выполотой травы и взвизгивая, как ласковая собачка. За женщиной по земле влачилась длинная тёмная тень, возбуждая неясное, нехорошее чувство.
Вышла Палага, села ступенью выше Матвея и спросила, положив ему руку на плечо:
— Больно Савка тебя ударил?
— Нет, — ответил он, невольно подвигаясь к ногам женщины и заглядывая в лицо её, унылое и поблекшее. — Это ты велела бить его?
— Сами они. Как увидала я тебя — ой, какой ты страшный был! — крикнула, — тут он меня за горло, а они и прибежи. Сразу затоптали его. Обидел он меня, а всё-таки — встанет ли?
Матвей посмотрел в небо — около луны, в синей пустоте, трепетно разгоралась золотая звезда. Он снова взглянул в круглое лицо мачехи, спрашивая:
— Сказать им — убейте, вина дам, — убьют они?
Палага, вздохнув, ответила:
— Убьют.
Позвали ужинать. Толстая и седая старуха — по прозвищу Живая Вода — подробно и со вкусом рассказывала о ранах Савки и стонах его; мужики, внимательно слушая её льстивую речь, ухмылялись.
— Ничего, — сказал Михайло голосом человека, знающего дело. — Отлежится к утру. Вот меня годов с пять назад слободские утюжили, это да-а!
И все наперебой начали добросовестно вспоминать, где и как били их и когда сами они бивали людей.
«Злые или нет?» — думал Матвей, исподлобья оглядывая людей.
Под шум разговора молодой парень Кузьма, должно быть, ущипнул Наталью; она, глухо охнув, бросила ложку и сунула руки под стол.
— Брысь, беси! — крикнул Пушкарь, звучно щёлкая ложкой по лбу парня и женщину.
Все засмеялись, мачеха что-то жалобно бормотала, а Наталья, сидя с открытым ртом, мычала, тоже, видимо, пробуя смеяться, но лицо её вытянулось и застыло в гримасе боли.
Матвей встал. Ему хотелось что-то сказать, какие-то резкие, суровые слова, вызвать у людей стыд, жалость друг к другу. Слов таких не нашлось, он перешагнул через скамью и пошёл вон из кухни, сказав:
— Не хочу…
А на дворе прижался в углу у запертых ворот и заплакал в бессильной злобе, в страхе и обиде. Там нашла его Палага.
— Сирота моя тихая! — причитала она, ведя его в дом. — Замаяли тебя! И это ещё здесь, не выходя из дома, а каково будет за воротами?
Он прижимался к ней и рычал:
— Так бы всех — по харям! Погоди, вырасту я…
Окно в его комнате было открыто, сквозь кроны лип, подобные прозрачным облакам, тихо сияло лунное небо, где-то далеко пели песни, бубен бил, а в монастыре ударяли в колокол — печально ныла медь.
Палага, не выпуская руку пасынка, села у окна, он прислонился к её плечу и, понемногу успокаиваясь, слушал задумчивую речь.
— Была бы я дальняя, а то всем известно, что просто девушка порченая, барину Бубнову наложницей была, а батюшка твой за долг меня взял. Никто меня не слушает, не уважает, какая хозяйка я здесь? Редко и по отчеству-то назовут. Выйти не смею никуда, подружек — нет; может, и нашла бы я хороших людей — батюшка из дома не пускает, не верит он в совесть мою. Да и как верить? Торная тропа — ни бесу, ни попу не заказана. Вон Савка-то, парнишка ещё, а говорит: отрави хозяина! Другой бабе-то не сказал бы, а мне — можно! Меня, как приблудную овцу, всяк своей считает. Скушно мне, не у дела я…
Всхлипнув, она застонала в тоске, обняла Матвея и, прижимая голову ко груди своей, повторила протяжно:
— Ску-ушно мне…
В его груди больно бились бескрылые мысли, он со стыдом чувствовал, что утреннее волнение снова овладевает им, но не имел силы победить его и, вдыхая запах тела женщины, прижимал сомкнутые губы к плечу её.
— Милый мой, — шептала Палага, — на что мы родились? Почто живём?
Незаметно для себя он прислонился к ней плотнее и отскочил, а она простодушно спросила:
— Укололся? Разорвал он мне рубаху-то, я тут булавкой приколола, не успев другую рубаху надеть. Вот, вынула.
Наклонясь к подоконнику, она открыла грудь, и он, не владея более собой, жадно прильнул к ней губами.
— Ой, что ты это? — шептала она, отталкивая его. — Мотя, полно-ка…
Ей удалось подняться на ноги, она оторвала голову его и, держа её в ладонях, шептала, упрекая:
— Видишь вот — отказался давеча от Натальи-то…
И, отодвинувшись от окна в тень, деловито сказала:
— Ты — ложись-ка, а дверь-то не запирай.
— Почто? — спросил Матвей, вздрогнув.
— Уж я знаю!
Крепко поцеловав его в лоб, она ушла, а юноша, обомлев, прижался в угол комнаты, глядя, как на полу шевелятся кружевные тени, подползая к ногам его спутанными клубами чёрных змей.
Юноша взглянул в окно — мягко блеснуло чистое, лунное небо.
«Надо ставень закрыть. Комары…» — как сквозь сон подумалось ему.
И снова прижался к стене, вздрогнув: около его двери что-то шаркнуло, зашуршало, она осторожно открылась, и весь голубой свет луны пал на лицо и фигуру Натальи, как бы отталкивая её.