это всё ерунда. Другое дело — мотоцикл, мотороллер. Дедушки-бабушки дома посидеть могут, нечего им взад-вперёд на пятый этаж бегать. А попробуй-ка на себе мотоцикл таскать. Мотороллер попробуй на себе таскать! А?
Мартыш показал ему язык.
И мальчишки показали ему языки.
А Эдуард Иванович твёрдо сказал:
— Мы не уйдём отсюда, пока вы не дадите…
— Не дам! — крикнул товарищ Сурков.
И мальчишки закричали:
— Не дам! Не дам! Не дам! Не дам!
— А я не могу, — гордо и даже торжественно произнёс товарищ Сурков, — не могу думать и руководить в такой обстановке.
Тут все служащие стали упрашивать его подписать заявление Охлопковой, называли номер дома и номер квартиры.
— Пусть придёт в другой раз…
— И в другой раз она опять придёт со мной, — сказал Эдуард Иванович, — а я возьму с собой уже не тигрёнка, а льва.
— Льва-а-а? — хором спросили мальчишки и служащие.
— Самого настоящего. И тоже без намордника. Могу и двух львов привести. И трёх.
— Безобразие, одним словом, — еле выговорил товарищ Сурков, теперь уже совсем негрозный. — Отвечать будете. Какая там у вас квартира на обмен согласна?
Короче говоря, завтра же Лёлишна могла переезжать на первый этаж в соседнем доме.
Следующим номером нашей программы — живые тарелки. Исполняет единственный мужчина в своей семье — Владик Краснов, бывший Головёшка. В действие вступает
ТЁТЯ НЮРА, КОТОРАЯ СЧИТАЕТ СЕБЯ СВЯТОЙ
Владик мыл посуду. То есть не мыл, а бил.
Потому что тарелки оказались живыми.
Первая же тарелка выскользнула из его рук в раковину. И, конечно, разбилась.
— Эх ты, — сказал ей (вернее, её осколкам) Владик, — совести у тебя нету.
Со второй тарелкой он держался насторожённо и даже сумел донести её до струи воды из крана.
И тут она (то есть тарелка) выскользнула из его рук на пол.
И разбилась.
«Ну погодите! — возмущённо подумал Владик. — Не хотел я с вами связываться, а придётся. Не забудьте, что руки у меня золотые. Так сам гражданин милиционер дядя Горшков говорит. Мозговая система у меня имеется. И вы из себя много-то не воображайте. Тем более, что я — единственный мужчина в нашей семье».
И тут третья тарелка — вдребезги.
Сел Владик.
Задумался.
Пустяковое вроде бы дело, а — не получается. В цирке вон тарелки на палках крутят, в воздух бросают и чего только с ними не делают, а тут…
Он встал.
Взял тарелку обеими руками. И поднёс к раковине.
Но нужна ещё одна рука, чтобы открыть кран.
Владик отнёс тарелку обратно на стол, открыл кран, взял тарелку обеими руками и подставил под струю.
Брызги во все стороны бросились.
Глаза пришлось закрыть.
Вымок Владик до пояса.
Зато и тарелка немного вымылась.
К следующей — пятой — тарелке он отнёсся уже увереннее, да и она, видимо, почувствовала, что имеет дело с человеком, который кое-что в мытье посуды понимает.
И облился он на этот раз меньше.
Маленькая работа, а — работа. И когда сделаешь её, приятно.
— Чего тут стряслось? — услышал он напуганный и возмущённый голос тёти Нюры.
— Да вот посуду мыл, — небрежным тоном ответил Владик, — я ведь единственный мужчина в семье.
— Единственный ты лоботряс в семье! — сказала тётя Нюра. — Кто тебя просил? Вот натворил дел! Подожди, упекут тебя в колонию, сто раз пожалеешь, что не слушался добрых людей.
Ругалась тётя Нюра равнодушно, и раньше Владик не обращал особенного внимания на такие слова, но сегодня он ответил:
— С утра до вечера вы меня без передыха ругаете. Зря.
Они с тётей Нюрой собрали осколки, а она принялась вытирать пол, говоря:
— Тебя не ругать нельзя. Потому как хвалить тебя не за что. Ты вот телевизор не смотришь. А каких там мальчиков показывают иногда! Чистенькие, умненькие, рассуждают ровно взрослые. Советы дают, учат. И все из нашего города. Местные. Сердце не нарадуется. Вот тебе бы с них пример взять.
— У нас телевизора нет.
— И никогда не будет! — И тут тётя Нюра заметила на нём новые брюки, всплеснула руками: — Кто это тебя?
— Знакомые одни.
— До чего же ладно подогнано! Только ботинки всё портят. Ботинки бы сменить! — сокрушалась тётя Нюра. — Уж больно они длинноносые. Погоди, погоди, я сейчас. — Она быстро ушла, почти убежала, и скоро вернулась, держа в руках сандалии.
— Примерь-ка. Если подойдут, будешь ты парень хоть куда. И меня добрым словом вспомнишь. Мол, есть на свете тётя Нюра — святой человек. Ведь с какой стати, собственно, я о тебе забочусь? Да потому что добрая, отзывчивая я. Не жмут? Носи на здоровье.
— Спасибо. — Владик даже потопал от радости.
— Покажись-ка матери.
Владик убежал.
Ксения Андреевна, как всегда, полулежала на кровати.
— Мам, смотри!
— Балуешь ты нас, — растроганно сказала она вошедшей в комнату тёте Нюре. — Спасибо тебе. Весь он в обновках. Прямо и не узнать, до чего хорош парень.
— Не хвали ты его раньше времени, — ворчливо посоветовала тётя Нюра. — Посмотреть еще надо, как он дальше будет.
— Когда хвалят, на него больше действует.
— Всем нам охота, чтоб нас хвалили, — сказала тётя Нюра, — а надо к ругани привыкать. Легче жить будет. А знаешь, как он себя величает? Единственный, мол, мужчина в семье! — Она расхохоталась. — А я ему говорю: единственный ты, мол, лоботряс в семье!
— Ничего смешного нет, — хмуро сказал Владик.
— Три тарелки он тебе раскокал! Помощничек!
— И пусть, — радостно сказала Ксения Андреевна. — Научится. Лиха беда — начало.
— Ничему он не научится, — почти крикнула тётя Нюра. — Одному он только и научился — за чужой счёт жить. Да кабы не я да не моя доброта…
— Берите обратно, — вдруг сказал Владик.
Снял сандалии.
И отодвинул их от себя.
— Чего ты?! — возмутилась тётя Нюра. — Подумаешь, обиделся! К тебе по-людски, а ты…
— Может, и меня когда-нибудь по телевизору покажут. И нечего меня на каждом шагу ругать. Ругаться легко! Телевизор смотреть легко! А вы попробуйте как…
— Прости ты меня