прошептал Рогдай.
— Металл, — поправил волхв.
Голову повело. Дабы не упасть, княжич ухватился за стол.
— Железник…
— Почти, — согласился черный волхв. — Тело людово, а конечности и сердце — искусственные. Не жилы тут — провода, и не кровь по ним течет, а серебрянка.
— Кто ж способен выдумать такое? — Княжич поднял глаза и встретился с внимательным взглядом волхва. Понимание вышибло дух: — Тот, кто повинен в смерти отца!
Гнев заклокотал, ожег изнутри. Воздуха перестало хватать, а в висках молоточками отстукивало: «Смерть! Виновному смерть!»
— Смерть! — вслух прохрипел Рогдай. — Знать бы, кто виновен!
— Уже известно, княжич, — ответил волхв. — Имя ему Яков Хорс. Осужден в Червене за отступничество и измену.
— Прикажу доставить его голову! Нет, лучше — живьем! Заживо сдеру кожу! Выпью до донышка! — жало заметалось во рту, истекая ядом. Рогдай и сам дрожал от гнева и нетерпения. Знал, кого пошлет за душегубом: нет никого усерднее влюбленной девицы, и никого жесточе полуденницы. Из-под земли сыщет, вытянет жилы и бросит варнака перед княжичем. Тогда и поквитаются.
— Прежде ко мне приведи, — услышал вкрадчивый голос волхва. — Давний у нас разговор имеется, и еще не закончен.
Глава 22. Скрытова Топь
По следу дошли до деревни. И то — след не след, а черные проплешины, точно промчалась тут охота Тысячеглазого Сварга. Огонь — к нему тоже уважение требуется. Помнила Беса, как в детстве с молитвой зажигали лучины, а то из козьих жил скручивали фитилек, опуская в плошку с топленым жиром — жертвовали богу чужую жизнь и дыхание. В печи плясали огненные языки, и по стенам избы танцевали живые тени. Тогда маменька укрывала Бесу одеялом и рассказывала байки о птице Сирин, об Одноглазом Лихе и Бабе с Костяной Ногой. Жуткая сладость разливалась под ложечкой, и Беса глядела в окно, заметенное снегом. И страшно было, и уютно, и дремотно от огня. Огонь — он силу дает, если к нему с поклоном прийти. А теперь кому кланяться? На погибель идут, не иначе.
Беса в изнеможении опустилась на почерневшее бревнышко, лизнула сухие губы.
— Воды бы…
Хорс, казалось, от жажды не мучился. Ему этот сухой, потрескивающий воздух, обволакивающий сейчас Бесу, как дыхание раскаленной печи, вовсе не приносил неудобства.
— Дойдем — испросим воды. Видишь, уже и крыши виднеются?
За подпалом да хрусткими почерневшими деревцами не только крыши, вся деревня, как на ладони. Лачуги черные, скособоченные, будто также тронутые огнем, по медным скатам гуляло раскаленное Сваржье око. И тишина такая, что в ушах звенит — ни комариного пения, ни лая цепных собак, ни мычания коров. Деревня стояла омертвелой, и так же пугающе мертво было у Бесы на сердце.
— Жив ли Даньша? — спросила.
— На пепелище ни костей, ни одежды, — ответил Хорс, напряженно вглядываясь в колеблющееся марево. — Жить должен, Хват убережет.
— Дурные у меня предчувствия, недаром Сирин беду кликала.
— О том не беспокойся. Я тебя от любых бед защитой буду, веришь?
Беса глянула в его строгое лицо, и сердце снова затрепыхалось птицей. Такому не верить — грех на душу брать.
Спускался Хорс с косогора уверенно, ровно, Беса не хотела — а залюбовалась. Высокий да ладный, умный, на слово бойкий и не страшится ничего, даром, что руки лишился. Неужто все староверы такие? Вздохнула, отгоняя воспоминание о поцелуе, дотронулась пальцами до сухих губ. Беспокойство все не отпускало, но Беса покорно двинулась следом, то и дело оступаясь на хрустком пепле. Уж и губы стали черным-черны, и мокрая рубаха в золе перепачкалась, зато избы все ближе. Живет ли здесь кто? Ставни точно заколочены, да не досками, а железными полотнами крест-накрест, и наличники у изб железные, и вкруг черных бревен — железные обручи. А колодца — ни одного. И хоть бы ветерок дунул, хоть бы остудил гудящую голову. Ни ветра, ни свежести. Одна трескучая сушь.
Хорс стукнул в ближайшую избу.
— Хозяева? Эгей! Есть ли кто?
Прислушался, шаря взглядом по безмолвным окнам.
Из безмолвного избяного нутра донеслось тяжелое шарканье. Скрипнула, отворяясь на ладонь, обитая железом дверь.
— Что надобно?
Голос глухой, недобрый. Кто за дверью? Не разобрать.
— Заплутали мы, — продолжил Хорс, подпуская в голос хрипотцу. — Воды бы.
— Нет воды. Ступайте.
Дверь начала закрываться, но Хорс ловко подставил башмак.
— Сколько ни странствовал, сударь, по городищам да селам, среди полей да лесов, и нигде путнику в чашке воды и в теплой постели не отказывали. Что же вы, милейший, богов прогневить изволите?
За дверью надсадно сопели. После послышались еще шаги, легче и дробнее предыдущих.
— Пусти, Горан! Не видишь, путникам помощь нужна?
Дверь снова приоткрылась, теперь шире, и в темных сенях Беса различила коренастого мужика в простой рубахе навыпуск. Разглядела и едва не охнула: у мужика не было ни волос, ни бороды, ни бровей. Голое лицо, испещренное морщинами и точно измазанное золою, казалось смурным.
— Пусти же, — повторил женский голос, и мужика оттеснила дородная баба в туго повязанном платке и блеклом сарафане. — А вы входите, будьте добры, гости дорогие. Откуда путь держите и что за нужда привела?
Она поклонилась в пояс, отчаянно дергая мужика за рукав.
Тот посторонился.
— Паломники из Стрыганской пустыни, — соврал Хорс, проходя в избу. — В град Китеж следуем на поклон болящему княжичу.
— Помер княжич-то, — буркнул Горан, и тотчас получил от бабы локтем в бок.
— Думай, что болтаешь! — прикрикнула. — Живой княжич! Волхвы весть передали второго дня, а ты проспал! У-у, пьянь! — и обратилась к гостям: — Не слушайте старого! Он как с утра самогонного зелья изопьет, так весь день ему то мертвяки, то лешие мерещатся. Спасу мне нет, наказала Матерь Гаддаш, заступница, так всю жизнь с этим забулдыгой маюсь. Что же вам? Водицы?
— Не отказались бы, — крякнул Хорс, подкручивая ус.
Беса примостилась рядом с ним на грубо сколоченную лавку.
Печь в избе не топилась, лучины не горели, а все равно жаром так и пыхало, и свет, проникающий через щели в ставнях да крыши, был блеклым, муторным, оттого убранство избы виделось Бесе, точно в тумане. Да и убранства как такового не было: в червонном углу пусто, ни фигурок богов, ни личин, только огромный сундук во всю стену, стол да скамья, на полках — глиняные горшки, кувшины да миски, да скрученный лентой обруч от старой бочки, к которому кто-то, точно в насмешку, приладил глазки-бусины — высохшие ягодки рябины на веточках.
Баба плеснула из кувшина водицы, поднесла Бесе.
— Пей, красавица. Ишь, изгваздалась как! На пожаре, что ли, была?