— Отец мой, отец! — воскликнул Амори. — Спасите ее, спасите! Пусть я даже больше ее не увижу.
— Спасти ее! — прошептал господин д'Авриньи. — Вы думаете, меня надо просить, чтобы я ее спас, это не меня надо просить, а Бога.
— У вас нет никакой надежды? Значит, мы приговорены безвозвратно?
— Все, что человеческая наука может сделать в подобном случае, — ответил господин д'Авриньи, — будьте спокойны, я это сделаю, но наука бессильна против болезни, достигшей стадии, в которой Мадлен находится.
И две большие слезы упали с бесчувственных век старика.
Амори ломал руки с выражением такого отчаяния, что господин д'Авриньи пожалел его.
— Послушай, — сказал он молодому человеку, прижимая его к своему сердцу, — у нас одна миссия: сделать так, чтобы смерть была как можно более легкой. Я — своим искусством, ты — своей любовью. Выполним эту миссию преданно; поднимись к себе, и как только ты сможешь увидеть Мадлен, я тебя позову.
Молодой человек был готов к упрекам, рыданиям и оказался смущен этой страдающей добротой, он бы предпочел ей проклятье.
Он поднялся к себе и хотел написать Антуанетте, но не смог выразить свои мысли. Он отбросил перо далеко от себя и уронил голову на стол.
Он оставался неподвижным неизвестно сколько времени; чей-то голос вывел его из забытья, это был голос Жозефа.
— Господин д'Авриньи, — сказал он, — прислал меня предупредить господина Амори, что он может спуститься.
Амори встал, не произнося ни слова, и последовал за старым слугой, у двери он остановился, не осмеливаясь войти.
— Войдите, Амори, — сказала Мадлен, делая усилия, чтобы говорить громче, — входите же.
Бедная больная узнала шаги своего возлюбленного.
Амори был готов броситься в комнату, но он понял, какое волнение могло вызвать подобное появление. Он придал лицу соответствующее выражение, тихо открыл дверь с улыбкой на губах, но с тоской в сердце.
Мадлен протянула обе руки к нему, пытаясь приподняться, но это усилие было слишком велико при ее слабости; она упала, обессиленная, на подушку.
Тогда все его спокойствие испарилось. Видя се такой бледной и немощной, он вскрикнул от горя и бросился к ней.
Господин д'Авриньи встал, но Мадлен протянула ему руку с жестом такой трогательной просьбы, что он упал в кресло и прижался головой к этой руке.
Затем наступило длительное молчание, прерываемое только рыданиями Амори.
Все повторялось так, как пятнадцать дней тому назад: только теперь это был рецидив болезни.
XXVII
Амори — Антуанетте
«Буду я жить или умру?
Вот вопрос, который я задаю себе каждый день, глядя на слабеющую Мадлен, и мечты мои угасают. Клянусь вам, Антуанетта, не из кокетства каждое утро я спрашиваю у ее отца:
— Как наше здоровье?
И когда он отвечает: — «Ей хуже», — я удивляюсь, почему он не говорит: «Вам хуже».
В конце концов, я не могу больше заблуждаться, хотя сначала моя недоверчивость бунтовала против приговора медицины, моя надежда тает. Прежде, чем опадут последние листья, Мадлен уйдет из этого мира.
Антуанетта, клянусь вам, надо будет рыть сразу две могилы.
Видит Бог, я говорю это без горечи и, однако, не могу запретить себе думать, что нет судьбы более жалкой и более печальной, чем моя. Я приблизился к порогу величайшего счастья и упал, прикоснувшись к этому порогу; я видел все радости мира и потерял их; все обещания судьбы исчезли одно за другим. Богатый, молодой, любимый, чего я еще мог желать, кроме жизни, а я умру с последним вздохом моей обожаемой Мадлен.
И когда я думаю, что именно я…
Боже мой, если бы я нашел тогда мужество и отказался от этого свидания! Но она могла подумать, что я не люблю, и любовь ее остыла бы. Если быть совершенно искренним, то осмелюсь сказать, я предпочитаю, чтобы все было так, как случилось. Ведь я уверен, что умру вместе с ней.
Какое благородное сердце у господина д'Авриньи, Антуанетта! После того письма ни одного слова упрека не слетало с его губ. Он продолжает называть меня «сын мой», будто догадывается, что я жених Мадлен не только в этом мире, но и в другом.
Бедная Мадлен! Она не замечает, что часы ее сочтены. Благодаря странной причуде ее болезни, она не замечает опасности, она говорит о будущем, она строит планы, она думает о нашей совместной жизни.
Никогда я не видел ее более прелестной и внимательной ко мне, каждую секунду она ругает меня за то, что я не помогаю ей строить замки, увы, на песке.
Сегодня утром она заставила меня ужасно страдать.
— Друг мой, — сказала она мне, — мы с вами вдвоем, поэтому дайте мне бумагу и чернила, я хочу писать.
— Как, Мадлен! — вскрикнул я. — Вы так слабы!
— Так что ж, Амори. Вы меня поддержите.
Я замер, неподвижный, разбитый, не будучи в состоянии произнести хоть слово. Неужели она поняла, наконец, наше несчастье? Неужели роковое предчувствие предупредило ее, что конец близок? Неужели она хочет написать свою последнюю волю? Может быть, она хочет сделать завещание?
Я принес ей то, что она просила. Но как я и предвидел, она была слишком слаба, хоть я и поддерживал ее, голова у нее кружилась, перо выпало из пальцев, и она упала на подушки.
— Вы правы, Амори, — сказала она через мгновение. — Я не могу писать. Пишите вы, а я буду диктовать.
Я взял перо и, полный тревоги, приготовился писать. Она же начала диктовать план нашей жизни, который она обдумывала час за часом.
А завтра господин д'Авриньи хочет созвать консилиум, так как отец не доверяет себе самому как врачу. Консилиум — это значит, что шесть человек, одетых в черное, шесть судей торжественно придут вынести приговор жизни или смерти. Ужасный суд, который берет на себя смелость угадать Божью волю.
Я попросил, чтобы меня предупредили, как только они придут. Они не будут осматривать Мадлен, так как господин д'Авриньи боится, как бы их появление не вывело бедную больную из ее заблуждения.
Они не будут знать, что речь идет о дочери их собрата. Господин д'Авриньи опасается, что из жалости они скроют от него истину.
Я же собираюсь присутствовать на этом консилиуме, спрятавшись за портьерой. Ни отец, ни врачи не будут знать об этом.
Я вчера спросил у него, с какой целью он решился на этот консилиум.
— Здесь нет цели, — ответил он, — есть только надежда.
— Какова же надежда, — спросил я, цепляясь, как потерпевший кораблекрушение, за эту соломинку, плавающую на поверхности моего отчаяния.
— Может быть, я ошибся или в болезни, или в лечении. Именно поэтому я созвал тех, кто следует принципам, чуждым мне. Видит Бог, пусть они превзойдут меня в познаниях, пусть они меня унизят, пусть они меня раздавят, пусть, наконец, они решат, что я невежественнее сельского цирюльника. И тогда, клянусь вам, Амори, я буду рад моему ничтожеству. Пусть один из них вернет мне дочь, а вам невесту. Я не собираюсь походить на тех пациентов, которые обещают вам половину своего состояния, а, излечившись, посылают с лакеем двадцать пять луидоров. Нет, спасителю моей дочери я скажу: «Вы — бог медицины, вы всемогущий исцелитель. Вам принадлежат эти пациенты, эти почести, эти титулы, эти награды, эта слава. Я украл все это у вас, только вы заслуживаете всего этого».