Читать интересную книгу Сталин против Лубянки. Кровавые ночи 1937 года - Сергей Цыркун

Совет труда и обороны постановил 18 апреля 1931 г., что за 20 месяцев будет построен канал между Белым и Балтийским морями протяженностью 140 миль. Вся ответственность за строительство была возложена на ОГПУ.

Заставив пятьсот тысяч заключенных валить леса, взрывать скалы, перекрывать водные потоки, ОГПУ проложило великий водный путь точно по установленному расписанию. С палубы парохода «Анохин» сам Сталин в сопровождении Ягоды наблюдал за торжественной церемонией открытия.

Когда канал был построен, 12 484 «преступника» из полумиллиона работавших получили амнистию, у 59 526 человек были сокращены сроки наказания. Но ОГПУ вскоре пришло к выводу, что большинство «освобожденных», как и другие строители, настолько полюбили коллективный труд на канале, что их отправили на строительство другого великого проекта – канала Волга – Москва.

В апреле 1937 г. я любовался на Красной площади выставленной там огромной фотографией главного строителя каналов в системе ОГПУ Фирина. Хорошо, подумал я про себя, что хотя бы один из больших людей не арестован! Через два дня мне встретился коллега, только что отозванный из-за границы. Первое, что он мне сказал, едва придя в себя от удивления, что я на свободе:

– А вы знаете, Фирину конец.

Я ответил, что это невозможно, ведь его фотография выставлена на главной площади Москвы.

– Говорю вам, что с Фириным покончено. Я был сегодня на работах канала Волга – Москва, но никакого Фирина там не было! – проговорил он.

А вечером мне позвонил друг, работающий в «Известиях». Его редакции было предписано изъять все фотографии и упоминания Фирина – великого каналостроителя ОГПУ…» [388] . Арест Фирина повлек за собой повальные аресты работавших с ним че кистов и работников лагерного строительства, только в Дмитлаге было взято 218 человек. Их обвиняли в том, что они собирались организовать мятеж осужденных на строительстве канала Москва – Волга, их силами захватить Москву и поставить во главе Советского государства Ягоду [389] .

За Фириным последовал Артузов. В ночь с 12 на 13 мая в клубе НКВД состоялось собрание партактива центрального аппарата, на котором Фриновский во всеуслышание назвал Артузова шпионом. Ответного слова ему не предоставили. Растерянный и возмущенный, Артузов вернулся в свой кабинет и рассказал находившемуся там своему коллеге Л.Ф. Баштакову (на тот момент – лейтенанту госбезопасности, оперуполномоченному 8-го отдела ГУГБ НКВД) о случившемся. Минут через 20 в кабинет зашли сотрудники Оперода и предъявили ордер на обыск и арест. Завершив обыск, они доставили Артузова прямиком в Лефортовскую тюрьму. Там его, видимо, сразу же взяли «в работу». Можно лишь догадываться, до какого состояния его довели. В деле вопреки правилам нет ни одной тюремной фотографии – должно быть, в первый же день пребывания в лефортовских застенках он стал непригоден для фотографирования: «ежовские костоломы поработали над ним славно», и уже через десять дней, 22 мая он взахлеб признавался в антисоветской деятельности. Артузов признал себя шпионом сразу четырех иностранных разведок и сообщником Ягоды по его «заговору» в целях захвата власти [390] .

Жена Артузова Инна Михайловна не отвернулась от него в беде, не клеймила своего мужа как предателя и врага народа. Каждый день она писала ему письма, полные любви и страдания. 23 мая – на следующий день после того, как в протокол были занесены его слова: «Я признаю свою вину перед государством и партией в том, что являюсь германским шпионом», она написала:

«Сегодня 10 дней (подумай, целых 10 дней!), как случилось это несчастье, как наступила для меня сплошная ночь – ни солнышка, ни яркой зелени я не замечаю, и только когда идет дождь, становится как-то чуточку легче. Возьму фотографию Ежова, смотрю на его такие прозрачные, чистые глаза и удивляюсь до бесконечности. Ну как он мог поверить, что ты мог сделать что-нибудь плохое?.. Я часто разговариваю с его карточкой, беру ее и говорю: «Ну что ты сделал? Зачем так поступил с лучшим из лучших?»…

А что самое тяжелое, так это ночь. Я так напугана этими ночными приходами, что от малейшего шороха прихожу в ужас – иногда мне кажется, что и за мной придут…»

Предчувствия ее не обманули. Нежные письма к «разоблаченному врагу народа» обошлись И.М. Артузовой слишком дорого; в отличие от жен Молчанова, Прокофьева, Миронова, Шанина и других, отправленных в лагеря для жен «врагов народа», И.М. Артузова была сочтена неисправимой и в 1938 г. казнена. Что же касается ее мужа, то он, конечно, не мог читать ее писем: режим содержания под стражей бывших чекистов был суров, им запрещались не только переписка и передачи, но даже газеты, так что узник находился в полной изоляции от внешнего мира. Бумаги и карандаша ему также не давали. Лишь однажды, в первые дни после ареста, 17 мая, еще не сломленный бывший разведчик сумел вступить в переписку, но не с женой, а со своим мучителем: сохранилось его обращение к «гражданину следователю», написанное собственной кровью на обороте тюремной квитанции, в котором он доказывал свою невиновность [391] . К слову сказать, самому этому «гражданину следователю» – комиссару госбезопасности 3-го ранга Я.А. Дейчу – оставалось меньше года до ареста. Но в те дни, о которых идет речь, он еще надеялся в тереться в ежовскую команду и, конечно, проигнорировал обращение погибающего в лефортовских казематах бывшего коллеги.

Следующей жертвой стал начальник специального отдела ГУГБ НКВД комиссар госбезопасности 3-го ранга «батька» Глеб Бокий. Он прославился крайней лютостью в Туркестане в конце Гражданской войны. Даже среди видавших виды чекистов Востока о нем ходили слухи, будто из куража «он любил питаться сырым собачьим мясом и пить свежую человеческую кровь» [392] . «Батька» возглавлял спецотдел 16 лет, с 1921 г., а к весне 1937 г. по совместительству являлся еще и членом судебной коллегии Верхсуда СССР. Нам он встречался как советский вельможа, организовавший загородную коммуну для оргий своих коллег. Почетный чекист, награжденный высшей на тот момент советской наградой – орденом Ленина, он удостоился редкой чести – его именем был назван пароход, ходивший по Волге. Его зять Л.Э. Разгон, отработавший два года под руководством своего тестя в спецотделе ГУГБ НКВД, пишет в своих воспоминаниях, что этот отдел являлся крупнейшим вместилищем всякого рода секретной информации, но не аналитической, как в СПО, а зашифрованной и глубоко секретной: «И сам отдел, и его руководитель были, пожалуй, самыми закрытыми во всей сложной и огромной разведывательно-полицейской машине» [393] . В силу этого Г.И. Бокий, разумеется, был обречен.

Вечером 16 мая Бокий вызван в кабинет Ежова, однако наркома там не застал. Находившийся в кабинете Л.Н. Бельский – начальник ГУРКМ (Главного управления рабоче-крестьянской милиции) – объявил Бокию об аресте. Тот, видимо, давно ожидая подобного, прошептал: «Вас ждет такая же участь». Бельский визгливо крикнул «Везите его в Лефортово!», где уже через сутки благодаря «спецметодам» следователя с начальным образованием Али Кутебарова (впоследствии, конечно, тоже расстрелянного) звероподобный Глеб Бокий стал послушен, как провинившийся школьник, и собственноручно признал себя государственным преступником и заговорщиком [394] . Он заявил, что создал некую подпольную организацию оккультистов и медиумов, которая пыталась в содружестве с Ягодой захватить власть в стране. В рассветные часы 18 мая, когда утро красило нежным цветом стены древнего Кремля, изможденный Глеб Бокий, неплохо отделанный за ночь кулаками старшего лейтенанта госбезопасности Кутебарова, дрожащей рукой подписывал протокол со словами: «Я признаю, что наша ложа входила в состав общемасонской системы шпионажа… Входили в кружок сотрудники Спецотдела ВЧК/ОГПУ Гусев, Цибизов, Клеменко, Филиппов, Леонов, Гоппиус, Плужнецов…» [395] . Разгром СПЕКО – последнего уцелевшего в ГУГБ НКВД островка благополучия – начался.

В это дело оказалась вовлечена группа оккультистов и мистиков, которая под контролем ОГПУ-НКВД проводила исследования в области гипноза, биоритмологии, телепатии и т. п., некоторые из них работали на базе Всесоюзного института экспериментальной медицины (ВИЭМ). Гонениям в связи с этим подверглись и видные ученые этого института: завотделом биофизики ВИЭМ П.П. Лазарев, завлабораторией нейроэнергетики А.В. Барченко, завотделом микробиологии О.О. Гартох (последнего как немца по национальности объявили еще и немецким шпионом), директор ленинградского филиала ВИЭМ Р.Э. Яксон (этому латышу, соответственно, добавили обвинение в шпионаже в пользу Латвии) и др. Бокий являлся их куратором, а теперь ему навязали роль главаря заговорщиков.

Вместо Бокия СПЕКО ГУГБ НКВД поручили временно возглавить его заместителю латышу Теодору Эйхмансу, который в прошлом, будучи начальником Соловецкого лагеря особого назначения, любил издеваться над заключенными, заставляя их ходить по лагерю строевым шагом и отдавать честь лагерным вертухаям. Узнав летом 1926 г. о смерти Дзержинского, он приказал расстрелять несколько заключенных из числа бывших военнослужащих царской армии и хвастливо объявил: «Теперь я отомстил за смерть своего учителя товарища Дзержинского!» В 1930 г. он являлся начальником «дикой» Вайгачской экспедиции, представлявшей собою заполярную каторгу на острове Вайгач в Карском море близ Новой Земли по добыче руд цветных металлов. С худощавым удлиненным лицом и холодным отсветом пронзительных, неестественно светлых глаз фанатика, он приглянулся Бокию еще в Туркестане, где служил его помощником. Бокий не забыл его и под следствием, заявив, что они вместе состояли в некой подпольной масонской организации. Кровавый Эйхманс вскоре после этого был арестован и, следуя примеру шефа, тут же перестал быть фанатиком, поспешив встать на путь исправления: он легко и непринужденно признался не только в антисоветском заговоре под руководством Ягоды, но и в том, что состоял в совершенно фантастическом «масонском» заговоре Бокия; в итоге обоих расстреляли.