…После тщательного осмотра залежалого тряпья надзиратели стаскивают его к одной стороне, а нам дается новое указание: отойти от вещей ближе к свободной стене, встать по пятеро в ряд и вытянуть руки на уровне плеч.
Натренированные пальцы надзирателей быстро, как щупальца, обшаривают все тело от шеи до пят, включая промежности, проверяя каждую складку и шов на белье и одежде, вывернув все карманы. И все это происходит на пятачке в пять – семь квадратных метров, и толкутся на нем двадцать три взрослых мужика, как будто нет на свете иных дел и забот.
– Открои рот! Шире, еще шире! – И пристрелянное око темно-синего мундира заглядывает в разинутые рты.
Каждого бесцеремонно хватают за голову, поворачивая к свету: не спрятано ли в глотке, за щекой или под языком ножовки, куска напильника, ножа или бритвы?
Осмотренная пятерка пятится ближе к вещам и °пускает руки, наблюдая за тем, как ищейки проделывают ту же операцию над следующей пятеркой. И те, кого шмонают, стоят не шелохнувшись и затаив дыхание…
Все это теперь мне трудно себе представить, но это было. И так было во всех камерах всех тюрем стоны… Можно ли забыть хотя бы только это? А нам тепе говорят: забудьте, забудьте!
Каждый раз во время этих унизительных процедуру меня занимал один и тот же вопрос: рассказывают л| тюремщики в семейном кругу о том, чем они занимаются на службе, или, как и палачам из НКВД, им ведем! строго хранить в тайне свои мрачные дела? Да, невесело жить в такой семье, с таким кормильцем…
…Наконец, не найдя ничего запретного, надзиратели так же поспешно покидают камеру: им надо торопиться, впереди еще много сотен непрощупанных арестантов.
Постоянный, неусыпный наш враг-голод-ежедневно точил и грыз, особенно тех, кто пробыл в камер‹ более месяца и у кого подкожные жиры иссякли. Час раздачи горячей пищи ожидался с неизменным нетерпением, и никакие басни, споры или драматические истории не могли заглушить в нас предвкушения дневной баланды.
В момент, когда на этаже раздавались знакомые звуки передвигаемого по железу раздаточного бака с едой и блаженный, специфический звон поварского черпака С его стенки, наше нетерпение достигало наивысшего предела.
Кто-то, из особенно нетерпеливых, уже стоит, бывало, у двери и, приложив ухо к закрытому отверстию глазку, время от времени докладывает:
– Девяностую кормят!
– Девяносто вторая получает!
А когда характерные звуки и голоса раздаются у соседней камеры, мы, как животные в клетке, уже не находим себе места: а вдруг нашей камере не хватит? Вдруг придется ждать еще десять минут, пока сходят на кухню за новым баком? Вдруг нальют жидко?..
Но вот окованное дно бака весело передвигаете нашей двери, она быстро отворяется, и кухонный дежурный, тоже арестант, из бытовиков, кричит для остраты
– Сколько пустых мисок закосили прошлый раз?
– Три!
– Брешете, больше! Я все помню…
– Куда нам больше? Сами миски не кормят… на кипяток было оставлено три – три и есть, вот они!
– Ладно. Потом найду-не пеняйте! – грозится проформы раздатчик, и нам быстро передают горя-баланду в мисках, только что бывших для употребления у соседей, и такой же облизанный пучок алюминиевых ложек. Края мисок скользят в руках оттого, что кто-то недостаточно чисто их вылизал. На них видны прилипшие крупинки ячменя, капли крупяного отвара…
Но рассматривать все это некогда, да и бесполезно: первых, мы к этому привыкли, а во-вторых, раздатчик торопит:
– Получай, получай быстрее! В ресторане будете на блюда смотреть! Не одни здесь!
Страж стоит тут же и зорко следит за порядком. Выстроившаяся к двери очередь быстро рассасывается. Получивший свой черпак жидкого, с несказанно желанным
Запахом варева спешит занять на полу свое место, ставит миску между ног и начинает торопливо хлебать, ни на кого не глядя. Если у кого-то чудом сохранился от утра кусочек хлеба, обед считается сытным.
Когда на пол усядется большинство, пройти по камере, как и ночью, почти невозможно.
– Осторожнее! – вскрикивает кто-то, когда его по нечаянности заденут и из ложки выплеснется
Драгоценная капля баланды. Но разве можно пройти в такой тесноте осторожно и кого не задеть, не облить?
Тут же рядом знакомо попахивает параша, на кого-то обращают внимание лишь непривычные новички.
Остальным не до запаха: чисто животный инстинкт обладает на какое-то время каждым из нас. Кто и зачем превратил нас в голодных зверей?! Выручает быстрота поглощения пищи: еще не успевал последний арестант получить свою порцию и дойти места, как первые уже дочищают свои миски и пробираются к двери за кипятком. В какие-нибудь пять – 5 минут вся эта волнующая процедура заканчивает- а миски с мягким звуком одна за другой шлепаются стопку у порога. Настроение резко меняется. Серди выкриков как не бывало. Ни злости, ни раздражения.
– Эх, пообедать бы сейчас!.. Борща украинского!
– На именины бы к кому, чтоб накушаться на неделю
– Кудимыч, повоняй за всех своим сибирским, если осталось!
– А я килограммчик хлебушка за один укус умял
– Закуривать пора бы, братцы! Уже время…
– Кипяточку бы еще погорячее, да с сахарком… Понаваристее.
Признаю себя виновным
Прошло уже восемьдесят дней, как меня ни разу не потревожили. За последние полтора месяца увели на этап больше трех десятков моих сожителей и столько же прибыло вновь, а мое «дело» все еще без движения. Что не так? Почему не вызывают на допрос?
Жизнь в душной камере настолько осточертела, что желание вырваться отсюда поскорее становится неодолимым. День ото дня невольно подготавливаю себя и тому, чтобы подписать любое приемлемое требование следователя, лишь бы вырваться из этого ада.
Давно вызвали «с вещами» Кудимыча; увели в неизвестность политрука Фролова, так и не дождавшегося вмешательства в свое дело «луганского слесаря» Клемента Ефремовича; почти со слезами на глазах расстались с нами Есипов, Пычин, Веснин, Яшин и другие, коротко мелькнувшие и ушедшие из моей жизни навсегда, Их место заняли другие, а я все еще «припухаю» в ожидании своей судьбы. Доколе же будет тянуться эта новая пытка?
Наконец глухой полночью в середине ноября открылась ненавистная дверь и для меня:
– Ефимов! На допрос.
Вскакиваю, словно от выстрела, и со щемящим сердцем пробираюсь к выходу под молчаливыми взглядам! своих, уже засыпавших на голом полу товарищей, как рукой сняло. Иду за своим поводырем и долго могу понять, куда меня ведут: дорога совсем не та, не знакомую следственную на второй этаж, а в… кабинете начальника тюрьмы, где я уже бывал однажды. Как давно но это было: долгая осень успела смениться зимой, неудачная голодовка, одиночка – кажется, целая вечность в страшной тесноте, а я все еще тут.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});