уже на окраине, когда показались старые белостенные дома, Надя вдруг тронула меня локтем и умоляюще прошептала:
— Семеныч, сделай милость, поговори с Сашей…
Саша был Олин муж, пару раз видел его мельком. В батнике и джинсах, ловко облегавших тонкую талию, он казался несколько вялым, инертным рядом с энергичной, темноволосой, сероглазой красавицей Олей, очень похожей на отца: тот же смуглый румянец, решительные черты лица, смягченные первым материнством.
Работал он, насколько я понял, бездипломным режиссером общественных зрелищ — штука для меня далекая и малопонятная. Я представлял себе хоры под открытым небом, гимнастические номера и прочие жанры. Но какова во всем этом творческая роль режиссера — представить себе не мог. Да и он на мой вопрос, однажды заданный походя, ответил нечто невразумительное. Я только и узнал от него, что таких клубных работников готовит институт культуры и он дважды пытался поступить, да не вышло — то ли срезался, то ли не прошел по баллам.
— Ты понимаешь, — тем временем горячо толковала мне Надя, и в тоне ее слышалось неподдельное расстройство. — Ну что это за профессия для мужика? Пшик! Воздух!.. Еще в театре ясно, ежедневная работа, спектакль, а он черт знает чем занят — мотается за каким-то реквизитом, инвентарем, что-то там в клубе не ладится — с него спрос, а он при чем? И вообще при чем он, при каком деле? Зарплата — гроши, а что дальше будет? Им же жить! Своим домом, семьей. Куда это годится?!
— Что же Оля ему не скажет?
— Любит…
Это означало, что при любви поперек мужу не пойдешь.
— А сам-то он что думает?
— Нравится ему.
— Что именно?
— Да он сам, по-моему, не знает. Так, плавает, как цветок в проруби. И живет. А ты бы с ним поговорил, все-таки авторитет. Да, да, они к тебе с большим уважением, и Оля, и он. Поговори, ради бога. Учиться ему надо, образование получить, но какое-нибудь конкретное. Чтобы дело в руках. А мы бы пока помогли, пока силы есть, мы с радостью.
— Может, ему и театр дорог.
— Может.
— Пусть во ВГИК идет.
— Пусть. Куда-нибудь да идет…
Дома, едва умывшись с дороги, Надя вновь заторопила меня и, видимо, почувствовав мою нерешительность, затвердила нервно, напористо:
— Он тебя послушает, обязательно!
В сущности, я совсем не знал парня. Как его наставлять? Никакого опыта по этой части у меня, бездетного мужика, не было, но куда было деваться от этого отчаянного, наивной убежденности взгляда.
— С чего ты взяла, что послушает?
— Ну как же, литератор!
Я мысленно поблагодарил весь литературный клан, добившийся такого уважения в народе, и, настойчиво подталкиваемый Надеждой, вышел на крыльцо, осторожно поглядывая влево, в сторону беседки, где в зеленой тени щеголеватый Сашка в своих неизменных джинсах и майке уминал, не дожидаясь обеда, вечернюю окрошку.
С крыльца я спрыгнул, точно с берега в холодную воду, и когда, поздоровавшись робко и пересилив себя, с независимым видом уселся напротив Сашки, увидел его мельком брошенный исподлобья взгляд, узкое, казавшееся бледновато-прозрачным в узорчатой тени листьев лицо, мне уже было ни жарко, ни холодно, просто никак, и в голове ни единой мысли. Было боязно, как бы он не разгадал моей деликатной миссии, а то замкнется, слова из него не выжмешь наверняка.
— Как дела, — спросил я как можно безразличней, — в Доме культуры?
— Нормально.
— Ну-ну…
И снова пауза, и пустота в голове, нарушаемая чуть слышным звоном комарья. Я точно пробирался по топкому болоту, ища опору. Сашка доел и отодвинул пустую тарелку.
— Чем ты занят там?.. Режиссер, что ли?
— Ага.
Черт бы его побрал. И меня заодно. Почва под ногами стала и вовсе зыбкой. В конце концов, приходилось же сталкиваться с молодежью по долгу корреспондентской службы, и то ли профессиональное любопытство, а может быть, врожденная инфантильность, исключавшая какое бы то ни было менторство, но всегда находился общий язык. Особенно если разговор на равных, а похоже, что так и есть. Он, наверное, не больше моего понимал в режиссуре.
В лице его неожиданно проглянул интерес, должно быть, чем-то и я его, в свою очередь, интересовал. До этого нам почти не приходилось разговаривать.
— Спектакли ставишь?
— Нет, праздники.
— Не понял.
— Ну, съезжаются хоры, певцы, музыканты — олимпиада, лучших отбираем на областную…
Наверное, он все же знал, что делал. И было неловко в роли профана чему-то наставлять его, советовать. К тому же я решительно не брал в толк, к чему сводится режиссура.
— Ну и как получается?
— Нормально.
Он слегка замкнулся. Похоже, я стал надоедать ему, и потому, отважась, открыто шагнул наобум. Что это за режиссура такая, скорее похоже на административную работу! К чему он собственно стремится в жизни, что ему дорого в его работе, без чего не мыслится жизнь?
— Дети.
— Как?
— Детей люблю, ребятишек, девчонок, особенно талантливых. При отборе — сразу видать.
В устах современного Сашки с его унылым обличьем это прозвучало несколько неожиданно, я даже слегка растерялся, но тут же снова вскочил на своего конька с призванием и пришпорил его. Что такое любить детей? Это значит быть для них авторитетом, иначе любовь окажется без взаимности. А чему ты их можешь научить? Авторитет — это знание, а ты ведь не собираешься учиться. С тебя довольно возни с праздниками, гуляй ветер, а не профессия. Детей он любит. Это прекрасно — любящий режиссер. Поступай в ГИТИС, что ли, или во ВГИК. И будешь ставить свои спектакли, хоть в детском театре, хоть под открытым небом, раз уж тебе по сердцу большие зрелища.
— Я уж пробовал… А когда готовиться-то?
— Некогда? В обед, ночью, в электричке — когда хочешь. Если, черт возьми, не ошибся в призвании…
— А вы… пошли по призванию?
— К-куда?
— В литераторы.
Я не знал, что ответить… С голодухи я пошел, если говорить честно, сперва в городскую газету, на подхват: с больной матерью на мою стипендию было не прожить. В пединститут же я попал, потому что демобилизованных мужиков брали гуртом, без экзаменов — по довоенному аттестату зрелости. Понятно, всю науку выдуло ветрами войны, но главный предмет — история — захватил меня целиком. Может быть, благодаря доценту Уржуру Эрдниевичу, маленькому, точно обезьянка, калмыку, фанатично преданному древней истории, — на его лекциях не было равнодушных.
Я замирал, рассматривая неразгаданные письмена индейцев майя. Мне мерещились затерянные в мексиканских джунглях огромные пирамиды. Я лез по ступеням к жертвеннику под небесами, пытаясь понять, каким образом втаскивали на высоту огромные гранитные блоки, как их, вообще, доставляли, если окрест на много миль не было камня, а нынешняя техника была немыслима.