бы их, невропатологов.
Барышева ругалась потом, когда он ушел, так, что стало неловко за нее, и все же оставила Инну в отделении еще на две недели. С мнением Дударева заведующая считалась.
А ему, Иноземцеву, было уже все равно. В среду он уходил в отпуск и в этот же день в семь утра с женой и сынишкой уезжал на Южный берег Крыма.
Артистке он сказал об этом во вторник, уже направившись в гардеробную, чтобы на целых полтора месяца снять с себя белый халат. Кое-чего для нее он все же добился: уговорил Барышеву перевести Инну в двухместную палату, в которой как раз освободилась койка.
Она глядела на улицу за окном. Залитые полуденным солнцем здания слепили своей белизной глаза, вдали, в синей дымке блестел золотой крест какой-то церкви. Проговорила мягко:
— Рада за вас. Вы, должно быть, очень устали. Да и хорошо сейчас на море.
Он видел: она и в самом деле рада за него. Растрогался:
— А вы потерпите у нас еще немного, и приступы перестанут мучить вас совсем.
Приступы беспокоили ее теперь гораздо реже. Лечение не могло не сказаться положительно. Да и отдохнула она, видимо. Лицо посвежело, а теперь выражение грусти сделало его совсем юным.
Она отрицательно покачала головой, все так же не отрывая взгляда от улицы за окном.
— Без вас мне будет здесь плохо. Вы же знаете.
Он знал. Ей ни в чем не пойдут навстречу, не поберегут ее нервов. Знал и поэтому скрывал от нее свой отъезд до последнего. И теперь поторопился уйти.
Но захлопнул за собой стеклянные клинические двери и забыл обо всем, все осталось позади: и вечное недовольство заведующей, и грустное лицо артистки, и все то, что так и не успел сделать.
Кажется, еще никогда в жизни не радовался он так свободе, солнцу, морю, близости семьи. Любовался стройной, в три дня загоревшей фигурой жены, барахтался с сынишкой, тискал его до сладкой от счастья боли в груди. И Симеиз, этот благословенный край, щедро делился с ними всем, что имел. Жили они «дикарями», снимая небольшую беленую комнатку в доме почти у самого моря. В ней помещались лишь кровать, стол и раскладушка, на которой спал Олежка. А что им было нужно еще?
Так хорошо им с Ларисой было еще только в тот год, когда они поженились. Первый месяц совместной жизни они тогда тоже провели у моря. И теперь словно вернулось все то, прибавилась только еще одна радость — Олежка.
И он, может быть, и не вспомнил бы ни о чем, если бы не испортилась погода. Открыточную голубизну неба затянули лохматые тучи, море посерело и недобро шумело, бросаясь на прибрежные камни.
Олежка заигрался с внучонком хозяев, Лариса увлеклась книгой. Она читала даже на пляже, чем очень удивляла его. Ему в эти дни не хотелось просматривать даже газеты. Отправился к морю один. Оно дохнуло в лицо прохладой. На серой воде белая пена казалась ослепительной. Вокруг не было ни души. Только камни да перевернутая лодка на песке. Противно кричали чайки.
И тут ему почему-то вспомнилось: в тот, последний, разговор у окна Инна сказала: «Это страшно — быть больным и не иметь возможности помочь себе. Зависеть от других».
Она так и сказала: «Страшно…» Почему бы ему, собственно, не позвонить в клинику? Может он поинтересоваться, как там справляются без него, какие новости? Вот прямо сейчас пойти и позвонить…
Как ни странно, Москву ему дали сразу. К телефону подошла Охлопкова. Тамара сказала, что Барышева уехала на симпозиум в Киев, остальные пока на месте. Больные? Он еще спрашивает! Такой же валежник, что и всегда. Охлопкова уже принялась расспрашивать, как ему там отдыхается, он поблагодарил и спросил о Кочановой.
Тамара сначала подышала в трубку и только тогда объяснила:
— Выписалась. Сама попросилась, да. Надоело, дескать. В хорошем состоянии, да. Поблагодарила всех…
Положил трубку. Тридцатого июня. Значит, пролежала после его отъезда всего пять дней. Пять. А Дударев сказал: «Надо бы понаблюдать еще недельки две». Уговаривать ее там, разумеется, никто не стал. До нее никому не было дела.
Да, теперь он готов обвинить всех и все, но ведь вот уехал же сам… А вообще-то можно узнать ее адрес по истории болезни. Попросить в архиве. Пусть сообщает время от времени о своем состоянии.
В этот день он столько курил, что Лариса спросила:
— Ты чем-то расстроен?
На следующий день погода наладилась, и они отправились в экскурсию на теплоходе вдоль побережья. Затем организовалась прогулка в горы. Они ухлопали все свои сбережения, но взяли от юга все, что от него можно было взять.
Он дал себе слово, что как только выйдет на работу, разыщет адрес Кочановой и напишет ей. И, конечно же, не написал. Едва он приехал, ушла в отпуск Барышева, отгуливали еще и другие, забот навалилось столько, что некогда было лишний раз затянуться папиросой. Пролетели август и сентябрь, и вот уже в коридорах клиники послышался гомон студенческих голосов! Все. Теперь, зимой, и вовсе не жди никакого просвета!
Лишь изредка, на концерте или дома, когда включали радио, телевизор, поющий женский голос напоминал бледное лицо с яркими, цвета крепкого чая глазами, и на мгновение что-то стесняло грудь. Потом проходило. И некогда было обдумать, что это и почему.
Прошел год. Полтора. Лицо Инны всплывало в памяти все реже и уже совсем неясно, туманно, а потом забылось и вовсе…
В феврале его послали в командировку в Белгород. Больных на консультацию было назначено много. Возвращался в гостиницу вечером и сразу же валился в постель. К восьми утра нужно было снова быть в поликлинике.
Последние номера медицинских журналов, которые он не успел просмотреть дома, так и остались лежать нераскрытыми. Даже из чемодана их не вынул.
Вьюжным, совсем зимним вечером собрался в обратный путь. О черное зеркало вагонного окна, словно белые бабочки, бились снежные хлопья. На одной из нижних полок в купе уже стоял чей-то чемодан, а на столике лежал раскрытый железнодорожный справочник. Бросилось в глаза набранное жирным шрифтом название города. В этом городе живет Кочанова. Поезд будет в нем утром. В шесть с чем-то. Если сойти, днем можно сесть на другой и вечером все равно уже будешь в Москве.
Он ничего не решил, просто подумал. Лег и уснул. Не слышал, когда в купе вошел попутчик, как он укладывался спать. Когда проснулся, за окном все еще было темно. А в купе свет был не