Читать интересную книгу Путешествия с тетушкой - Грэм Грин

Быть может, желая доказать себе, что я существую, я принялся за письмо к мисс Кин. Я набросал несколько черновиков, прежде чем меня удовлетворило написанное, но письмо, приводимое ниже, все равно разнится множеством мелочей от того, которое я послал. «Дорогая моя мисс Кин», – читаю я в черновике, но в окончательном варианте я вычеркнул «моя», так как слово подразумевало близость, которой она никогда не выказывала и на которую я никогда не притязал. "Дорогая мисс Кин, я искренне огорчен, что Вы еще не прижились в Вашем новом доме в Коффифонтейне, хотя, конечно, я не могу не порадоваться (в последующих черновиках я переменил "я" на «мы») тому, что мысли Ваши пока обращаются иногда к тихой саутвудской жизни. У меня не было друга лучше, чем Ваш отец, и частенько воспоминания уносят меня к тем приятным вечерам, когда сэр Альфред сидел под Вандервельде, излучая радушие, а Вы шили, пока мы с ним допивали вино". (Последнюю фразу из следующего черновика я убрал, сочтя ее чересчур откровенно эмоциональной.) «Последний месяц я вел довольно необычную жизнь, по большей части в обществе моей тетушки, о которой уже писал. Мы забрались с ней далеко от дома, в Стамбул, и там меня весьма разочаровала знаменитая Святая София. Вам я открою то, чего не мог сказать тетушке, – мне несравненно больше по вкусу своей религиозной атмосферой наш св.Иоанн, и меня радует, что викарий здесь не считает возможным созывать верующих к молитве с помощью граммофонной пластинки, какая звучит с минарета. В начале октября мы с тетушкой навестили могилу моего отца. По-моему, я Вам не говорил, да, собственно, я и сам только недавно узнал, что он умер и похоронен в Булони, по странному стечению обстоятельств, о которых было бы долго сейчас писать. Как бы я хотел, чтобы Вы были в Саутвуде и я мог рассказать Вам о них». (Эту фразу я также почел благоразумным ликвидировать.) «Сейчас я читаю „Ньюкомов“, получаю от них меньше удовольствия, чем от „Эсмонда“. Быть может, во мне говорит романтик. Время от времени я заглядываю в Палгрейва и перечитываю старых любимцев». Я продолжал, чувствуя себя лицемером: «Книги служат для меня отличным противоядием против заграничных путешествий, они укрепляют во мне чувство той Англии, которую я люблю, но порой мне думается: а существует ли еще эта Англия дальше моего сада или по ту сторону Черч-Роуд? И тогда я представляю, насколько труднее Вам, в Коффифонтейне, удерживать ощущение прошлого. Ощущения будущего здесь нет, будущее кажется мне лишенным вкуса, словно блюдо в меню, которое предназначено лишь для того, чтобы отбить аппетит. Если Вы когда-нибудь вернетесь в Англию…» Фраза так и осталась неоконченной, и я даже не могу припомнить, что я думал сказать.

Подошло Рождество, а от тетушки не было никаких известий. Ничего – даже рождественской открытки. Зато, как я и ожидал, пришла открытка из Коффифонтейна, довольно неожиданная – старая церковь в конце большого поля, занесенного снегом, а также комическая открытка от майора Чарджа, изображающая вазу с золотыми рыбками, которых кормит Дед Мороз. Чтобы сэкономить марку, ее опустили прямо в ящик. Местный универмаг прислал мне отрывной календарь, где каждый месяц украшал какой-нибудь шедевр британского искусства и яркие краски блестели, как будто промытые порошком «ОМО». А 23 декабря почтальон принес большой конверт; когда я вскрыл его за завтраком, из него полетели серебристые блестки прямо мне в тарелку, так что я не смог доесть джем. Блестки осыпались с Эйфелевой башни, на которую карабкался Дед Мороз с мешком за спиной. Под типографской надписью «Meilleurs Voeux» [наилучшие пожелания (франц.)] стояло только имя, написанное печатными буквами, – ВОРДСВОРТ. Стало быть, он виделся в Париже с тетушкой, иначе откуда бы он взял мой адрес. Пока я служил в банке, я всегда посылал моим лучшим клиентам фирменные рождественские открытки с гербом банка на конверте и изображением главного отделения в Чипсайде или фотографией правления директоров. Теперь, будучи в отставке, я мало кому посылал поздравления с Рождеством. Разумеется, мисс Кин и, хочешь не хочешь, майору Чарджу. Поздравлял я также моего врача, дантиста, викария св.Иоанна и бывшего старшего кассира моего банка, ныне управляющего Ноттингемским отделением.

Год назад ко мне на рождественский обед приехала моя матушка, я обошелся без помощи ресторана и под ее руководством вполне успешно приготовил индейку; затем мы посидели молча, как чужие люди в ресторане, оба чувствуя, что переели, а в десять она ушла домой. Позже, как повелось, я отправился в церковь на полуночную службу с рождественскими песнопениями. В этом году, не имея желания возиться с приготовлением обеда для себя одного, я заказал столик в ресторане недалеко от аббатства на углу Латимер-роуд. Как выяснилось, я совершил ошибку. Я не знал, что ресторан готовит специальное меню – индейку и плам-пудинг, – чтобы привлечь к себе всех тоскующих одиночек со всего Саутвуда. Прежде чем уйти из дому, я набрал тетушкин номер в напрасной надежде, что она вдруг вернулась к Рождеству, но телефон звонил и звонил в пустой квартире, и я представил, какое поднялось в ответ треньканье всего венецианского стекла.

Первым, кого я увидел, войдя в ресторан, тесный, с тяжелыми балками, витражными окнами и веточкой омелы в безопасном месте, над туалетной комнатой, был адмирал, сидевший в полном одиночестве. Он, видимо, пообедал рано, на голове у него красовалась алая бумажная корона, а на тарелке рядом с остатками плам-пудинга лежала разорванная хлопушка. Я поклонился, и он сердито рявкнул: «Кто такой?» За столиком подальше я увидел майора Чарджа, который, нахмурив брови, изучал, как кажется, политическую брошюру.

– Я – Пуллинг, – ответил я.

– Пуллинг?

– Бывший управляющий банком.

Лицо под нахлобученной красной шляпой было сердито-багровым, на столе стояла бутылка из-под кьянти.

– Счастливого Рождества, адмирал.

– Господи помилуй, – откликнулся он, – вы что, газет не читаете?

Я ухитрился протиснуться между столиками, хотя проход был очень узок, и, к огорчению своему, убедился, что столик мне оставили рядом со столиком майора Чарджа.

– Добрый вечер, майор, – приветствовал я его. Я уже начал подумывать, не единственный ли я здесь штатский.

– У меня к вам просьба, – начал майор.

– Разумеется… чем могу… Боюсь, я уже не так внимательно слежу за ценами на фондовой бирже…

– Какая фондовая биржа? Неужели вы думаете, я способен иметь дело с Сити? Они продали нашу страну в рабство. Я говорю о моих рыбках.

Тут нас прервала мисс Трумен, которая подошла, чтобы принять у меня заказ. Вероятно желая воодушевить своим примером посетителей, она надела бумажную шляпу, отдаленно напоминающую военную, но при этом желтого цвета. Этой крупной, громкоголосой женщине нравилось, чтобы ее называли Питер. Тесный ресторанчик, казалось, с трудом вмещал ее и ее партнершу – женщину по имени Нэнси, тихую, застенчивую, которая лишь изредка появлялась, как в раме, в окошке раздаточной.

Она заслонила собой всю перспективу, и мне ничего не оставалось, как сделать ей комплимент по поводу ее головного убора.

– Как в прежние времена, – с довольным видом сказала она, и я вспомнил, что она была офицером женских частей военно-морского флота.

Какие двойственные я испытывал чувства! Я вдруг осознал, до какой степени перевернула тетушка мою жизнь. Ведь вот меня окружает знакомый мне мир – тесный маленький мирок стареющих людей, куда мечтает возвратиться мисс Кин, где опасности встречаются только в газетах, где кардинальной переменой может быть только смена правительства, а величайший скандал… мне вспоминается лишь один случай с протратившимся клерком, который просадил слишком много денег на состязании борзых в Эрлз-Корте. Этот уголок был моей родиной в большей мере, чем вся Англия; я никогда не видел Чертовых мельниц и не бывал на северных пустошах, но здесь я был по-своему счастлив. И в то же время я взирал на Питера, то бишь на мисс Трумен, ироническим оком, как будто я перенял у тетушки ее видение и смотрел вокруг ее глазами. По ту сторону Латимер-роуд лежал другой мир – мир Вордсворта, и Каррана, и мсье Дамбреза, и полковника Хакима, и таинственного мистера Висконти, который переоделся монсеньером, чтобы удрать от союзных войск. Но кроме того, еще и мир моего отца, который со словами «Долли! Куколка!» испустил последний вздох на полу в гостинице и снискал вечную любовь мисс Патерсон тем, что умер в ее объятиях. К кому мне было обратиться за визой в эту страну теперь, когда тетушка исчезла?

– Вам фирменный рождественский обед, мистер Пуллинг?

– Боюсь, что плам-пудинга мне не осилить.

– Нэнси испекла потрясающие сладкие пирожки.

– Так и быть, один пирожок, – согласился я, – ради Рождества.

Мисс Трумен удалилась враскачку, как заправский моряк, а я повернулся к майору Чарджу.

– Вы что-то начали говорить?..