Читать интересную книгу Доска Дионисия - Смирнов Алексей Константинович

Анна Петровна решила восторгаться старообрядческими Богоматерями и стала их трогать руками. Орловский после паузы стал разливаться соловьем:

— Эти Богоматери шестнадцатого века, прекрасных писем, переводы с рублевской школы. Но особенно хорош Спас — это вещь пятнадцатого века, тоже московской школы, в годы революции украдена из Кремля, шедевр мирового класса. Никола — прекрасная вещь, тоже пятнадцатого века московской школы.

Кроме того, что Орловский неподдельный матерый жулик, Анна Петровна поняла и другое — то, что он неподдельно ничего не понимает в иконописи. Иконы для него — товар и ничто другое, причем товар такого рода, для определения ценности которого ему нужна помощь товароведа типа Канаурова.

«То, что Спас — вещь дорогая, Орловский уже знает, но то, что это доподлинно Дионисий, ему неизвестно. Покупать все доски или только две под мифические деньги ее мифического брата? А вдруг Дионисий опять ускользнет из ее рук? Нет, надо всеми силами цепляться за Дионисия».

— Вы знаете, я знаю вкусы моего брата. Ему нравятся иконы с клеймами, я думаю, что ему понравится вот эта икона Спасителя, только она уж очень черная, закопченная и в трещинах. Неизвестно, что сохранилось под копотью. Иконы Богоматери тоже очень хороши, — слукавила она, — а вот Николай Угодник какой-то толстый и румяный.

— Сколько икон вы берете? Почему вы не хотите взять хотя бы вот эту Богоматерь? Очень серьезная вещь. Ее видели известные реставраторы и сказали, что это шедевр.

— Нет, брату не понравится, я интересуюсь Спасителем. Сколько он стоит?

По лицу Орловского пронеслось легкое облачко раздумий — сколько опросить? Вообще-то он не рассчитывал получить за икону Спаса больше полутора-двух тысяч. У Аспида Орловский купил эту икону за четыреста рублей, организовав ложную экспертизу на понижение. Три тысячи он спросил со своей гостьи по наитию. Для Анны Петровны три тысячи были очень крупной суммой. Полторы тысячи у нее было собрано на предполагаемый кооператив, еще полторы тысячи она, если бы побегала по Москве, могла бы занять.

«Дионисий должен быть вырван из преступных лап любой ценой» — это она знала твердо.

— Хорошо, я согласна уплатить три тысячи рублей за эту икону. Но мне надо известить об этом брата, на это уйдет дня два-три. Сегодня у нас понедельник, я позвоню вам в четверг утром в одиннадцать часов и заеду взять икону.

Орловский провожал ее подобострастно, как особу царской крови.

«Где достать деньги и надо ли их вообще доставать? Может, нужно сразу обратиться в следственные органы? Но ведь пока что в СССР нет такого закона, который бы запрещал частным лицам держать под диваном картины Рембрандта, Рафаэля, доски Рублева, Дионисия. И не только держать, но и торговать ими».

То, что Орловский — жулик и прохвост, она знала с уверенностью, но одно дело — знать, другое — доказать, иметь на руках доказательства. Анна Петровна погрузилась у самой цели своих поисков в период неясных для нее самой раздумий.

Орловский, проводив Анну Петровну, был в ликовании. Получить за доску больше чем в семь раз — такое бывает нечасто. Главное же, что его радовало, это то, что он так ловко обвел Аспида. Среди мелких иконных жуликов-менял существовала жесточайшая конкуренция. Все знали друг о друге почти всё, и все завидовали друг другу. Порочный круг иконных деятелей не превышал ста человек. Это те люди, которые ремонтировали храмы, добывая у церковников иконы, меняли их на пластинки, эротические западные журналы, дубленки, итальянские кофточки и туфли, а также толпы менял-офеней, бродящих по деревням, скупающих и выпрашивающих у стариков-колхозников старые позеленевшие самовары, медные кресты прадедовские родовые образá. Среди них такая акула, как Аспид, выделялся размахом и был вне конкуренции. Орловский завидовал дерзости, ловкости и удачливости Аспида. То, что он смог обмануть Аспида, купив за бесценок ценную доску, распирало его самолюбие. Он набросился на телефон, как голодный на кусок хлеба.

Сам Орловский редко бывал в церквях, он обычно составлял сметы, договор, решал финансовые дела. На местах присутствовали два его десятника — Эдик и Гарик — патлатые, абсолютно бессовестные молодые люди необычайной наглости. Они были одновременно и прорабами, и надсмотрщиками, и кассирами-инкассаторами. С шефом их связывала корысть. Отдавая положенные проценты дохода, они присваивали все остальное, что и удавалось выжать из спившейся братии. Больше всего Орловский боялся, что дело ремонта храмов государство возьмет в свои руки и упорядочит его, тогда и ему и всем ему подобным больше не удастся совершать свои махинации, дробить доходы, обманывать фининспекторов и отбирать деньги у работающих. Раза два его мазил, десятников и его самого выгоняли из церквей рассерженные верующие за порчу старых ликов хорошего академического письма, которые они исказили до неузнаваемости. Один раз Орловскому даже поддал по шее благообразный с длинной седой бородой хорист. Но такие неудачи не расстраивали неукротимого дельца, и он, утершись, буквально на следующий день начинал обдумывать новые комбинации.

Аспид со своими нукерами год назад нанес существенный ущерб Орловскому. В одной глухой церкви Орловский отобрал на колокольне кучу почерневших образов и договорился их забрать, но когда он приехал за ними, то все уже было увезено. Увез Аспид. Теперь он с ним сквитался. Гарика не оказалось дома, а Эдик обещал быстро прибыть. Орловского на этот раз подвело желание похвалиться. Это желание похвальбы и не таких, как он, подводило. Эдик был одним из тех, кто таскал иконы, в числе их и Дионисия, на экспертизу к Канаурову. Орловский при появлении Эдика смеялся невыразимо, подскакивал, как гамадрилоид в клетке, получивший персональную посылку бананов.

— Как я его выставил! За три штуки сдаю! Ах, Аспид, слюнтяй и растяпа! Такую доску! За четыре стольника отдать! Как фраера его выставили!

Эдик разделял восторги шефа. Общая радость закончилась солидной выпивкой. Орловский пил мало, берег подпорченную жирной пищей печень, но на этот раз изменил своим привычкам. Сама того не зная, Анна Петровна своим согласием уплатить три тысячи выпустила дремавшую пружину завистливой алчности неизвестных ей людей. Эдик страшно завидовал Орловскому, ведшему спокойный, размеренный образ жизни среднего буржуа — свой столик в ресторане, машина, дача, регулярные поездки на юг, кучи шмотья и импортного барахла — всему этому он страшно завидовал. Больше же всего его злило, что ему приходится торчать на объектах, сутками до хрипоты обсчитывать обросших, пахнущих водкой мазил, проклинающих и его, и шефа, и самого Господа Бога. Рядовые верующие побаивались своих одичавших рабочих и из страха поили их водкой и обкармливали поминальной кутьей.

«Я ему добываю и эти магнитофоны, и икру, которую он лопает в кабаке, а он считает, что все так и должно быть», — Эдик был точно такой же Орловский номер два, но без его комбинаторского дара и уголовной бесстрашности, приобретенной шефом в местах заключения. Из зависти, себе во вред, так как его дела были делами Орловского, Эдик уже давно вредил, обычно с похмелья, шефу. После праздничного вечера с выпивкой во вторник с утра Эдик набрал телефон Аспида и шепотом в трубку сообщил, что та доска, которую взял у него Орловский в числе других, оказалась «клевая», и шеф сдает ее в среду за четыре штуки. Сумму в четыре тысячи он придумал из желания верней поразить Аспидово сердце. Далее он дословно передал восторги Орловского по поводу проведения Аспида за нос. Засим он замолк. Аспид не любил предателей, но Эдика ценил. Эдик предавал ему шефа из ненависти, а ненависть, любую ненависть, он ценил: «Ненависть — чувство неподкупное». Про себя Аспид решил на этот раз хорошо отплатить Эдику — поить его три дня за счет своей фирмы до полнейшего оскотения. Аспид ненавидел Орловского давно и яростно. Мания величия Орловского, его псевдобарские манеры, привычка разговаривать со всеми презрительно сквозь золотые зубы — все это бесконечно злило Аспида. Но главное, что его бесило, это то, что Орловский не рисковал: он сам не крал, не взламывал замков, не совершал лихих рейдов по бездорожью — все за него делали мальчики. Они крали из тех мест, где работали, совершали прочесы чердаков, колоколен, чуланов. Иконы им старушки несли сами пачками — как-никак они — «украсители храма сего». То, что Аспиду давалось в результате рискованной трудной работы, Орловский брал спокойно, как принадлежащее ему по наследственному праву. И дальше Аспид искал сам каналы для продажи на Запад, а Орловский и тут не рисковал — продавал перекупщикам. Доска, о которой шла речь, Спас, с самого начала показалась Аспиду старой и ценной, но то, как Збруйский презрительно отставил ее и сказал: «Шашел один», — ему запомнилось. «Не продешевить бы», — подумалось ему тогда. И, главное, издевается! Обманул, охмурил и позволяет над ним, над Аспидом, издеваться. Он заскрежетал от ярости зубами. Нет, он проучит этого величественного павиана. Расправа будет беспощадной. У Орловского навсегда исчезнет охота играть с ним злые штуки. Он отдает доску в среду. Сегодня же, во вторник, Спас будет снова у него, а на четыреста рублей он «оштрафует» Орловского за похвальбу. Пусть не хвалится.