Тогда-то он и произносит:
…Век наш — век безбожный… —
боясь того, что какой-нибудь «шпион ничтожный» прославит его слова —
…и тогдаНельзя креститься будет без стыда;И поневоле станешь лицемерить,Смеясь над тем, чему желал бы верить.
А далее идут блаженства 21-летнего Лермонтова:
Блажен, кто верит счастью и любви,Блажен, кто верит небу и пророкам…Блажен, кто думы гордые своиУмел смирить пред гордою толпою…
Блажен, кто не склонял чела младого,Как бедный раб, пред идолом другого!..
Блажен, кто вырос в сумраке лесов,Как тополь дик и свеж…Блажен, кто посреди нагих степейМеж дикими воспитан табунами;Кто приучен был на хребте коней,Косматых, легких, вольных, как над намиЗлатые облака, от ранних днейНоситься…
Блажен!.. Его душа всегда полнаПоэзией природы, звуков чистых;И не успеет вычерпать до днаСосуд надежд…И не решится от одной лишь скукиПисать стихи, марать в чернилах руки, —
Или, трудясь, как глупая овца,В рядах дворянства, с рабским униженьем,Прикрыв мундиром сердце подлеца, —Искать чинов, мирясь с людским презреньем,И поклоняться немцам до конца…И чем же немец лучше славянина?Не тем ли, что куда его судьбинаНи кинет, он везде себе найдетОтчизну и картофель?.. Вот народ:И без таланта правит и за деньги служит,Всех давит сам, а бьют его — не тужит!
Похоже, после весьма «воспитанных» молодых людей петербургского света, что производят впечатление «французского сада… в котором… хозяйские ножницы уничтожили всякое различие между деревьями», Лермонтов находит и другой сорт сограждан — поклоняющихся «немцам до конца». Два сапога пара: что офранцуженность, что онемеченность. Лермонтов чует прагматизм нового времени, кумир коего голимая выгода, польза, барыш, — и напрямую говорит, что враг — возомнивший себя учителем иностранец:
Вот племя: всякий черт у них барон!И уж профессор — всякий их сапожник!И смело здесь и вслух глаголет он,Как Пифия, воссев на свой треножник!Кричит, шумит… Но что ж? Он не рожденПод нашим небом; наша степь святаяВ его глазах бездушных — степь простая…
Ему ли, рожденному в сожженной, но не покорившейся Наполеону Москве, не помнить того, что несет его родовая память!..
Окончание поэмы «Сашка» словно бы перекликается с ее началом, где, едва заговорив о герое повести, Лермонтов тут же про него позабыл, чтобы пропеть гимн родному городу:
Москва, Москва!.. люблю тебя, как сын,Как русский, — сильно, пламенно и нежно!..
5
Как русский… сильно, пламенно и нежно…
На чистом и светлом взлете духа вырываются такие слова!..
Это — из неразгласимого, из самых сокровенных глубин, где родниковой незамутненности и свежести чувство.
Редкое — для Лермонтова — признание… а стало быть, тем более достоверное.
И — совершенно органичное ему, его душе.
Незадолго до «Сашки», в 1834 году, он написал, по заданию преподавателя юнкерской школы, сочинение «Панорама Москвы». Не известно, то ли учитель по фамилии Плаксин подсказал эту тему двадцатилетнему юнкеру, то ли сам поэт выбрал ее себе. Было бы естественно предположить, что выбор был за Лермонтовым, ведь Москва его родной город, и про нее он никогда не забывал, где бы ни жил и ни скитался: в Тарханах, в Петербурге, на Кавказе.
Поразительно, откуда, с какого места Лермонтов глядит на Москву. Разумеется, это Кремль, кремлевский холм над Москвою-рекою, сердце города… — но и там поэт избирает самую вершину — колокольню Ивана Великого, это стройное, бело-золотое чудо градостроения и московских сорока-сороков, высочайшую точку древней русской столицы.
«Кто никогда не был на вершине Ивана Великого, кому никогда не случалось окинуть одним взглядом всю нашу древнюю столицу с конца в конец, кто ни разу не любовался этою величественной, почти необозримой панорамой, тот не имеет понятия о Москве, ибо Москва не есть обыкновенный большой город, каких тысяча; Москва не безмолвная громада камней холодных, составленных в симметрическом порядке… нет! у нее есть своя душа, своя жизнь… Как у океана, у нее есть свой язык, язык сильный, звучный, святой, молитвенный!.. Едва проснется день, как уже со всех ее златоглавых церквей раздается согласный гимн колоколов… и мнится, что бестелесные звуки принимают видимую форму, что духи неба и ада свиваются над облаками в один разнообразный, неизмеримый, быстро вертящийся хоровод!..»
Высокопарный — в буквальном (высоко парить) — значении слог, ни на малость не тронутый иронией. Чистый восторг, охвативший юную вдохновенную душу!..
«О, какое блаженство внимать этой неземной музыке, взобравшись на самый верхний ярус Ивана Великого, облокотясь на узкое мшистое окно, к которому привела вас истертая, скользкая витая лестница, и думать, что весь этот оркестр гремит под вашими ногами, и воображать, что все это для вас одних, что вы царь этого невещественного мира, и пожирать очами этот огромный муравейник, где суетятся люди, для вас чуждые, где кипят страсти, вами на минуту забытые!.. Какое блаженство разом обнять душою всю суетную жизнь, все мелкие заботы человечества, смотреть на мир — с высоты!»
Во всю ширь, на все четыре стороны света любуется молодой человек своим родным городом, — и восторг отнюдь не затмевает в нем трезвой зоркости: вместе с золотыми куполами он замечает ржавые кресты, и копошливую толпу торгашей рядом с памятником Минину и Пожарскому, и мелководную, грязную Москву-реку с множеством тяжких судов, нагруженных хлебом и дровами. Ощущает тайну, веющую от собора Василия Блаженного, в затейливых «иероглифах» его разноцветных узоров; примечает тусклую лампаду, что светит сквозь решетки темного окна; вспоминает тут же образ «самого Иоанна Грозного», каков он был в последние годы своей жизни. И вот взгляд скользит вдаль, где открывается словно бы на ладони совсем еще недавняя история:
«К югу, под горой, у самой подошвы стены кремлевской, против Тайницких ворот, протекает река, и за нею широкая долина, усыпанная домами и церквями, простирается до самой подошвы Поклонной горы, откуда Наполеон кинул первый взгляд на гибельный для него Кремль, откуда в первый раз он увидал его вещее пламя: этот грозный светоч, который озарил его торжество и его падение!»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});