А что Ельцин, спрашиваешь? То же, что и всегда. В ту ночь, как ты помнишь, он не соизволил обратиться к нации (как и в пору нынешнего кризиса вместо того, чтобы успокоить людей, обсуждал с болгарским президентом перспективы сотрудничества. В стране паника, у людей испаряются последние копейки, а у президента душа болит, что с Болгарией торговля вялая…). Тогда на телевидение отправили Костикова — брешь прикрывать, он пытался что-то мямлить: Ельцин, мол, со своим народом, переживает, весь на защите конституционного строя. А он не с народом был — с бутылкой, оттащить от которой его и трактором невозможно. Нажрался, прости за грубость, сел в вертолет, благо тут же, на Ивановской площади дожидался, и улетел восвояси — в санаторий «Русь»… Танки стояли уже на мосту, у Белого дома.
И ещё поразили меня твои коллеги с Первого канала телевидения, скажи им, пусть не обижаются, тем более что канал отключил их тогдашний начальник, большой храбрец Брагин. Но все же… Сутки съемочная группа безвылазно просидела в Кремле в одном из кабинетов. Я понимаю, не работает канал. Но можно было хотя бы для архива поснимать, никто не препятствовал. Си-эн-эн ведет прямую трансляцию из Кремля, а эти друзья всю ночь на стульях промыкались, даже во двор не вышли…
Стыдно сегодня за всех, кроме «Альфы». За вас стыдно, пресс-службу, где ты тогда служил. Не успели танки ударить по парламенту, как тут же началась пьянка. За что бокалы поднимали? Впрочем, что я спрашиваю? Этажом ниже мы все хорошо слышали…
За себя стыдно, хотя удалось под утро (всю жизнь буду гордиться этим) лично вывести из Белого дома около двадцати вооруженных казаков, убедить их не стрелять по людям… Вспоминаю тогдашнее состояние. Нервы, как «верный «калашников», на взводе, тревожно, темно, светомаскировка. Ожидали штурма Кремля. Самое страшное, отдай Коржаков приказ стрелять — выстрелили бы. Сволочи, конечно…
«С ЛЕГКИМ СЕРДЦЕМ…»
(Рейс Токио-Москва)
Спустя восемь дней после штурма Ельцин отправился с визитом в Японию. Еще тлел обезображенный парламент, не все трупы успели опознать, ночью действовал комендантский час. Какие-то сметливые предприниматели успели за пару дней выбросить на прилавки магазинов оригинальную водку «Краснопресненская» — на этикетке не пшеница, как заведено испокон, а пылающий Белый дом. Остроумно. Водка шла нарасхват. Что мы за страна?
Перед отлетом из Внуково, по традиции, Ельцин на минуту подошел к журналистам. Сияя, заявил, что противостояние в Москве закончилось. Власть крепка и следователи наши быстры — супостаты все как один в «Матросской Тишине». Прощаясь, сказал с улыбкой:
— С легким сердцем я покидаю Москву…
Журналисты опустили глаза.
…Я уверен, что и сегодня, в пору нарождающейся смуты, которая неизвестно чем закончится (тогда было противостояние властей, ныне — власти и всего народа), наш президент-оптимист опять широко улыбнется, приложит руку к отреставрированному сердцу и заявит:
— Дорогие россияне! Как гарант Конституции заявляю: кризис преодолен.
В Горках-9, не спорю, — преодолен. Мы к этому ещё вернемся и кратко изложим, как полковник Г. с кризисом боролся. Гарант же Конституции, как известно, не тамбовский окорок, на хлеб не положишь…
…Не знаю, легко ли было на сердце у президента, но когда летели обратно из Токио, я лично наблюдал, что творилось с его подопечными. В переполненном самолете (журналисты, сотрудники охраны, мидовцы) царило похоронное уныние. Бессонные ночи до и во время штурма, затем влажный стремительный Токио, где все из рук валилось — то журналисты терялись, то пропадали официальные бумаги, то опаздывал транспорт, — сделали свое дело. Люди переутомились, глубоко запустили руки в поклажу и откупорили водку. Лететь предстояло долго. К середине пути пустые бутылки катались по салону, как в старые времена — по проходам в кинотеатре. Голоса постепенно окрепли, и центральный салон превратился в многоголосый нестройный хор. Физиономии раскраснелись, глаза стали шарить по салону — к кому бы прицепиться. Еще полчаса — и в передовом президентском лайнере началась коллективная истерика.
Трое журналистов, сойдясь в кружок, материли моего коллегу, сотрудника пресс-службы, за то, что японская пресса получила официальные документы якобы раньше российской. Он рыдал в голос, как многодетная мать, брошенная мужем, и прикрывал голову руками. В хвосте высокопоставленные сотрудники МИДа добивали очередные пол-литра, одного из них мутило, но до туалета он уже дойти не мог. Прощайте, красочные японские подарки, до свидания, шелковые кимоно! Какой дурак их тут оставил на поругание?
Визг девушки, журналистки одной из газет, на секунду перекрыл всеобщий гвалт. Она удирала от дюжего охранника, пытавшегося утащить её в передний, фешенебельный салон. Между ними вырос парень из «Интерфакса» и заявил пьяному Рэмбо: «Пошел вон, дурак!» Стальные пальцы впились в его горло. Журналист начал хрипеть, глаза вылезли из орбит. Но на помощь никто не шел. Наконец, подоспели пилоты (больше трезвых не обнаружилось) и, вдвоем повиснув на руке атлета, в последнюю секунду сумели разжать пальцы…
Так мы, строгие кремлевские чиновники, воплощение здоровья нации, сопровождали в официальной поездке нашего президента, бодрого оптимистичного человека…
ЖОР ЖОРЫЧ — ЗВЕЗДОЧЕТ
— Генерал Георгий Георгиевич Рогозин был для Кремля, как выражаются твои коллеги-пижоны, фигурой знаковой, — продолжает полковник. — Я знаком с ним давно, со времен Высшей школы КГБ. Запомнилось офицерское собрание 1976 года. Времена были строгие. Докладчики читали по бумажке. Вдруг на сцену буквально влетает молодой офицер в морской форме капитан-лейтенанта. Черная форма, черные волосы, черные усы, а лицо бледное, нервное. И речь его необычна. Впервые за годы учебы я услышал трезвые и даже горькие оценки обстановки в нашей школе. Георгий рассказал ошарашенной аудитории о том, что несколько курсантов, наших товарищей, пытались изнасиловать девушку, она не выдержала издевательств и выбросилась из окна. Другие до исподнего проигрываются в карты, третьи — теряют секретные документы. Руководство нахмурилось, но поддержало смелого аспиранта. Вскоре все училище знало его в лицо… Я только с годами понял — то выступление было тонким расчетом, всю жизнь он любил покрасоваться, выделиться из толпы, особенно в Кремле, где за неимением других талантов стал придворным шаманом и звездочетом, а также правой рукой Коржакова…
В КГБ Рогозина быстро раскусили. К 1992 году он дослужился лишь до советника отдела в управлении военной контрразведки. Затем перешел внештатным консультантом в экономическую комиссию Лобова. Решил, наконец, уволиться, уехать к матери во Владивосток, где в юности морячил на каком-то плавсредстве (вот откуда любовь к морской форме!) и где его завербовали наши славные органы. Но попал не во Владивосток, а в Кремль, где в это время стремительно шло создание Службы безопасности президента и куда его кто-то сосватал с Лубянки. На Ратникова, а потом и на Коржакова он произвел хорошее впечатление — подтянут, аккуратная щеточка уже седых усов, педант, а это ценят в Кремле. Я уже работал в службе, курировал оборонную промышленность, и мы часто виделись в коридорах с Жор Жорычем. Вскоре я заметил перемену, произошедшую в нем. То ли стал чуть высокомернее, то ли глубоко переживал свое нежданное восхождение на вершину власти. Ведь вспомни 92-й год. Эйфория! Мы ночи напролет проводили на работе, обсуждали, как будем обеспечивать безопасность охраняемых лиц, спорили о месте нашей службы в системе безопасности государства и о безопасности государства в целом.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});