— Как поэтично, — пробормотала я, но не возражала, когда он, уложив меня, развязал ленту моей рубашки и спустил ее с плеч. Комнатный воздух был холоден, и мои соски сжались, наморщив кожу вокруг них, но его грудь была восхитительно горяча, когда он прижал меня к себе, вздохнув от удовольствия.
— Полагаю, песня Фергюса вдохновила меня, — произнес он, обхватывая мою грудь и с восхищением взвешивая ее в своей ладони. — Боже, у тебя такие прекрасные груди. Ты помнишь куплет, где он пел, что у леди были такие большие сиськи, что мужчина мог зарыться в них по самые уши? Твои груди, конечно, не такие большие, но ты можешь спрятать в них мой…
— Не думаю, чтобы они должны быть такими огромными для этого, — заверила я его. — Поднимись выше. Если их сжать, то они держат довольно хорошо. Видишь?
— О, — выдохнул он с глубоким удовольствием. — Ты права. Это выглядит так красиво, по крайней мере, отсюда.
— И отсюда тоже выглядит интересно, — согласилась я, пытаясь не рассмеяться и не косить глаза. — Кто из нас будет двигаться?
— Пока я. Я не сильно натираю, сассенах? — забеспокоился он.
— Нет, совсем немного. Хотя подожди… — я протянула руку, вслепую шаря на столе возле кровати, взяла баночку с миндальным кремом и погрузила в нее палец.
— Да, так гораздо лучше, — сказала я. — Не так ли?
— О. О. Да.
— И там был один куплет, помнишь? — задумчиво произнесла я, проводя скользким от крема пальцем по его ягодице. — О том, что проститутка делала с церковным певчим.
— О, Христос!
— Да, именно так он и кричал, если верить песне.
Намного позже уже в темной комнате я проснулась от того, что снова почувствовала на себе его руки. Все еще находясь в приятной дремоте, я лежала, не шевелясь, позволяя ему делать все, что он захочет.
Мой ум был не совсем привязан к реальности, и потому только через некоторое время я начала медленно осознавать какую-то неправильность. Мне понадобилось еще больше времени, чтобы сосредоточиться и вынырнуть из глубины сна на поверхность. Я открыла глаза и моргнула, прогоняя сон.
Он навис надо мной; на его лице, полуосвещенном тусклым жаром от очага, застыло хмурое выражение, глаза были закрыты, и дыхание вылетало толчками сквозь полуоткрытые губы. Его движения были почти механическими, и я с удивлением подумала, неужели он делал это во сне.
Тонкая пленка пота мерцала на его скулах, на переносице длинного прямого носа, на плоскостях и выпуклостях его голого тела.
Он поглаживал меня странными монотонными движениями, как человек, занятый однообразной работой. Прикосновения были очень интимными, но какими-то безличными; я даже подумала, что с таким же успехом на моем месте мог быть кто-то другой, или что-то другое.
Потом он откинул с меня одеяло и, все еще не открывая глаз и сильно нахмурив брови, навалился, бесцеремонно раздвигая мои ноги. Это было так не похоже на него, что я инстинктивно свела их и попыталась отодвинуться, но его руки зажали мои плечи, его колено раздвинуло мои бедра, и он жестко вошел в меня.
Я протестующее вскрикнула, и его глаза резко открылись. Он уставился на меня расфокусированным взглядом, потом в его глазах вспыхнуло понимание, и он замер.
— Черт побери, за кого ты меня принимаешь? — произнесла я разъяренно.
Он рывком скатился с меня и слетел с кровати, оставив одеяла свисать до пола. Схватив свою одежду с колышка, он в два шага достиг двери и исчез, захлопнув ее за собой.
Я в полном замешательстве села в кровати. Подтянув одеяла, я обмоталась ими, чувствуя себя ошеломленной и сердитой. Мне же это не во сне приснилось?
Нет. А вот он спал или почти спал, и он считал, что я была проклятой Лаогерой! Ни что иное не могло объяснить того, как он трогал меня — с чувством болезненного нетерпения, окрашенного гневом. Он никогда в жизни не трогал меня так.
Я снова легла, но уснуть было совершенно невозможно. Я лежала несколько минут, уставившись на темные балки, потом решительно поднялась и оделась.
Двор стыл холодом под высокой и яркой луной. Я вышла, тихо закрыв за собой кухонную дверь, и вслушалась, кутаясь в плащ. Ничего не двигалось, лишь ветер вздыхал в соснах. Однако на некотором расстоянии слышался слабый повторяющийся звук, и я пошла на него.
Двери сенника были открыты.
Я прислонилась к косяку и сложила руки, наблюдая, как он топал туда и сюда, перекладывая сено, пытаясь восстановить самообладание. У меня все еще пульсировало в висках, но я уже стала успокаиваться.
Проблема заключалась в том, что я все понимала, и даже очень хорошо. Я почти не сталкивалась с женщинами Фрэнка — он был очень осторожен. Но время от времени я ловила обмен взглядами на факультетских вечеринках, и меня затапливала черная ярость, которая сменялась удивлением — от чего это происходит.
Однако ревность не имеет никакого отношения к логике.
Лаогера МакКензи находилась на расстоянии четырех тысяч миль, и, вероятно, никто из нас ее больше не увидит. Фрэнк был еще дальше, и совершенно точно, что никто из нас не встретится с ним по эту сторону могилы.
Нет, ревность не подчиняется логике.
Я замерзла, но продолжала стоять на месте. Он знал, что я здесь; я это видела по тому, как он старательно не поднимал головы от своей работы. Он вспотел, несмотря на холод; тонкая рубашка прилипла к его телу, образовав темное пятно на спине. Наконец, он воткнул вилы в охапку сена и сел на скамью, сделанную из половины бревна. Он обхватил голову руками, яростно теребя волосы.
Потом он взглянул на меня со смесью тревоги и невольного смеха.
— Я не понимаю.
— Что? — я подошла и села рядом, подогнув под себя ноги. Я могла чувствовать на его коже запах пота и миндального крема и едва уловимый запах прошедшего желания.
Он искоса взглянул на меня и хмуро ответил:
— Все, сассенах.
— Неужели, так плохо? — я осторожно провела рукой по его спине.
Он сделал глубокий вдох и выдохнул через вытянутые губы.
— Когда мне было двадцать три года, я не мог понять, как вид женщины мог превратить мои кости в воду, и в то же время заставить чувствовать себя так, словно я мог руками гнуть подковы. Когда мне было двадцать пять, я не понимал, как я мог обожать женщину и в тоже время испытывать желание взять ее силой.
— Женщину? — спросила я и получила желанный ответ — короткую улыбку и взгляд, который проник в мое сердце.
— Одну женщину, — сказал он и взял мою руку, которую я положила ему на колено, крепко держа ее, словно боялся, что я выдерну. — Тольку одну, — повторил он хриплым голосом.