Читать интересную книгу Царский блицкриг. Боже, «попаданца» храни! - Герман Романов

Зато холостые офицеры и матросы с охоткой подряжались на десятилетнюю службу в далеких восточных морях — и жалованье двойное, и продвижение в чинопроизводстве просто стремительное и никого не удивляет.

Капитану корабля Ивану Федоровичу Крузенштерну было едва 27 лет, совсем юный для занятия первого места на шканцах. Но он здесь стоял по законному праву — за плечами уже кругосветное путешествие, да и в этих водах уже отбыто пять навигаций. Так что опыт имел значительный, такой не приобретается плаваниями от Ревеля до Кронштадта.

Чин для него немалый, штаб-офицерский выслужил — многие из сверстников едва в старшие лейтенанты выслужились, остальные в ранге «младших» пребывают, а кое-кто до сих пор в мичманском звании трубит. А он год назад капитан-лейтенантом стал, майором по-сухопутному, что батальоном командует.

На Балтике и Черном море в таком чине офицеру корвет под команду дают, ну а здесь только бриг. Мало тут русских корветов, десятка не будет, хоть все моря с океаном обшарь, от Охотска до Форта Росс, что в Калифорнии. А фрегат так вообще один в здешних водах, и тот сейчас на Гавайских островах пребывает, где местные туземцы под покровительство императора Петра Федоровича попросились.

Крузенштерн счастливо улыбнулся — он был рад получить «Надежду», построенную год назад на Ново-Архангельском Адмиралтействе. Великими стараниями графа Алексея Григорьевича Орлова-Калифорнийского, наместника Русской Америки, там в кратчайшие сроки были обустроены несколько верфей, на которых уже третий год строили по десятку крупных кораблей, от корветов до шлюпов.

Крепко сшитые корпуса, мореходность на ять, как раз для Великого Океана, но ходоки слабые, тяжеловаты на бег. Зато свои, и в нужном количестве все необходимое для них на месте производят, кроме пушек — те до сих пор из России везут на транспортных галиотах.

Потому и остался капитан-лейтенант Крузенштерн в здешних водах — собственными глазами видел молодой человек, как приращено здесь могущество российское.

Да и как уезжать-то, если в Петровской гавани есть та, о которой томится сердце. И хоть хочется туда рвануть на всех парусах, поскорее увидеть милое лицо, но долг капитана он уже усвоил твердо и потерять по собственной глупости бриг на кратком пути от Ново-Мангазейского острога до Кадьяка не желал категорически.

Потому сейчас «Надежда» еле шла в тумане, а сам капитан-лейтенант размышлял, какой приказ он получит от губернатора Шелихова. На ум приходил только один, годами набитый курс — прямиком на Камчатку.

— Ну, что ж, схожу в Петропавловск, — тихо произнес Иван Федорович, — может, письмо от отца пришло с разрешением на свадьбу…

День пятый

1 июля 1797 года

Дарданеллы

— Грязные, вонючие варвары!

Вице-адмирал Нельсон, как всякий уважающий себя британец, откровенно презирал русских, этих наглых московитов, вечных холопов своего царька, коего стоит показывать на ярмарке, выбрав надежную клетку, на потеху публике. И запереть его следовало накрепко, чтоб своими ужимками не напугал почтенных джентльменов.

Известие о войне османов с русскими адмирал получил семь дней назад вместе с инструкциями от Адмиралтейства. Они были просты — взять половину своей восточной Средиземноморской эскадры, оставив другую часть в Египте, в Абукирской бухте, и немедленно отплыть в Дарданеллы, дабы занять их раньше, чем московиты успеют там высадиться.

Мешкать Горацио Нельсон не любил — и уже утром семь линейных кораблей в сопровождении двух фрегатов вышли в море. По пути англичане перехватили два русских транспорта и, хотя войны не было объявлено, захватили их немедленно. Адмирал решил передать эти суда туркам, ему они были, откровенно говоря, не нужны.

Но тут дело принципа — с самых первых часов Нельсон хотел показать этим русским, кто в море хозяин. Однако, промешкав из-за сильного встречного ветра, английская эскадра прибыла в злополучную для турок Чесменскую бухту, где ее поджидало ошеломляющее известие.

Оказывается, еще в первый день войны русские корабли под флагом старика Грейга ворвались в Дарданеллы, высадили там десант и теперь спешно укрепляются в старых турецких фортах.

Новость немного удивила, но не больше — менять свои планы Нельсон не стал, да и не желал этого делать. Даже встреченный у Тенедоса потрепанный турецкий флот не заставил адмирала остановиться для более детального изучения обстановки.

Османов англичане не считали за достойных противников, так что даже русские могли их побить, что они иной раз и делали. Зато против британского флага московиты никогда не осмеливались выйти; их царь в прошлую войну трусливо убрался, едва узрев в Босфоре красный крест Святого Георгия. И так будет всегда!

Сегодня его эскадра войдет в Дарданеллы, и если московиты сделают хоть один выстрел со старых фортов, то он смешает наглецов с землею. Затем нанесет визит султану и поведет корабли в Черное море.

Демонстрация английского флага у русской базы Севастополя произведет на московитов неизгладимое впечатление, и они сразу же сменят наглый тон на просительный и заискивающий.

— Я их еще заставлю платить дань крымскому хану, — хрипло, как ворон, засмеялся Нельсон. — А Крым пусть вернут Порте. Нечего делать грязным московитам в Европе, только вонь свою принесут. И не пущу их я, и только я, дав один наглядный и запоминающийся урок.

Петергоф

Губернский секретарь Федор Иванович Миронов любил разглядывать в окно утренний Петергоф, освещенный первыми лучами восходящего солнца. Такая у него была служба, что перед рассветом и закатом он сидел на жестком стуле, и из всех развлечений оставалось только одно — смотреть на прекрасный дворец, у которого взметались в голубое небо фонтаны.

Большой каскад со знаменитым Самсоном, как он смутно помнил из читанной когда-то книжки, мифическим героем древней Эллады, раздирающим пасть льва, из которой устремлялась в небо могучая водная струя, к великой зависти своих родных и знакомых, он видел каждый день.

Еще бы его не видеть, если искровая станция, где служил Миронов, считалась императорской, а депеши, что Федор принимал каждый день, ложились прямо на стол матушки-государыни.

Миронов гордился этой службой — не хухры-мухры дворцовое — слуги, лакеи, повара, всяко прочие, нет, он — искровик, или телеграфист, как говорил батюшка-император. Хотя первое название нравилось всем, но на втором настаивал сам государь. Да и не простой искровик, а старший, от чина которого совсем близко первая чиновничья звездочка, что почти как офицерская.

Люто завидовали ему друзья, и даже почтенные соседи, что с родителями жили, перед ним заискивать начинали, когда он на побывку к отцу с матерью приезжал. Еще бы не завидовать!

Федор посмотрел в окно, и стекло отобразило молодого парня, только двадцать три года ему исполнилось. Ладный мундир, пусть и без погон, что одним военным положены, но с петлицами, в каждой из которых по три тонких полоски под разлапистой эмблемой. Пусть и невелик у него чин, но старшему сержанту соответствует, а жалованье даже вдвое больше положено. И не просто так — он хоть кровь свою на поле боя не проливает, но такие секреты через него проходят, что…

— Кхм…

Миронов осекся, даже приподнялся со стула. До смертного часа он никому не заикнется о своей службе, тайной и очень нужной государству. Все знают, что в почтовом ведомстве он, но никто не ведает, что не главный почтальон и не держатель ямской станции или старший там делопроизводитель.

Нет, он искровик, причем дворцовый, что отдельную присягу самолично императору дают и только перед ним ответ держат. И если скажешь кому хоть полслова, то батюшка-государь сразу это выведает, от него не утаишь — и покатится голова с плеч. Зато и честь великая, ведь и царя, и царицу Федор не единожды видел и даже отвечал на вопросы.

И облагодетельствовали его державные супруги однажды, табакерку вручив к праздникам пресветлым. Серебряную, жуть как тяжелую и потому дорогую. Да еще с дарственной гравировкой за службу честную — родители ее в красном углу на отдельной полочке держат, пыль ежедневно вытирают, перед гостями сыном гордятся.

Семь лет тому назад взяли уличного лотошника Федьку на учебу в почтовое училище — отец рад был зело, всем говорил, что сын в люди выбьется. И то — не напрасно батюшка его в школу водил, деньги платил кровные, где арифметику с грамотой его вьюнош постигал.

А потому после двух лет учебы, как отличника, перевели его на искровое отделение, где узрел он чудо дивное — телеграфный аппарат. И с силой, что его в действие приводит, незримой и осязаемой, познакомился. Обожгло один раз язык крепко электричеством, когда он по дури языком провод голый лизнуть удумал. Крепко тогда шарахнуло, аж искры из глаз посыпались. А будь ночь, то увидал бы он все, так ему показалось, будто солнышко малое в глазах появилось…