Читать интересную книгу Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя - Владимир Н. Яранцев

Но когда об этом пишет Урманов, «брат Кондрат», как Колчак «отыскивает миниатюрную лакированную коробочку; белый порошок покрывает ноготь большого пальца, и пыль влетает в крутой вырез ноздрей. Кокаин действует успокоительно, адмирал откидывается на спинку кресла и на минуту закрывает глаза…» Знал бы «Кондратище» об увлечении Колчака дзэном, буддистской философией, которая говорит о состоянии двойного отрицания: «не не быть» и еще «об особенном состоянии, достигаемом самоуглублением, называемом “джаной”». Только самому близкому человеку – Тимиревой – мог он поведать об этом в начале 1918 г. В описи вещей, которые были в его камере – только «банка вазелина» и «банка сахара»; в списке личных вещей адмирала, переданных в мае 1920 г. в отдел наробраза Иркутска и впрямь есть какая-то «коробочка, лакированная яйцом». Но если бы там был наркотик, уж, наверное, большевики раззвонили бы об этом. Поменьше бы его, погибшего, поминать. Иванов так и делал, стараясь в 1920-м быстрее забыть Колчака. И только его дальневосточный тезка Вс. Н. Иванов писал через восемь лет после гибели Колчака о совести, которой не было «ни в красном, ни в белом стане» и которая «была только в одном адмирале Колчаке».

Иванов хотел скорее забыть все это колчаковство, оставшись в Татарске и занимаясь нардомами и библиотеками, бросив даже писать. И тут этот судебный процесс над колчаковскими министрами. Начальника Иванова Янчевецкого среди других, причастных к издательскому делу, слава Богу, не было. Но было ясно, какое значение придавали большевики печати и тем, кто был тогда по другую сторону баррикад: они достойны казни. А теперь представим, что Иванов к маю 1920-го, когда готовился и прошел суд над колчаковскими министрами (29–30 мая), работал бы в омской газете. Ведь он был бы просто обязан там присутствовать, освещать процесс в печати. Даже в июле, когда, как считается, Иванов был уже в Омске и служил в «Рабочем пути», он, на наш взгляд, не был готов к переезду в Омск. И психологически, и нравственно. Тот «обмерзлый» Колчак бы мерещился. И расстрелянный 23 июня 1920 г. начальник Вс. Н. Иванова А. Клафтон. И бежавший в Китай сам Вс. Н. Иванов, вскоре оказавшийся в Дальневосточной республике (ДВР), в правительстве братьев Меркуловых. Он-то еще на что-то надеялся.

Теперь можно понять, почему, по Оленичу-Гнененко, Иванов так долго тянул с ответом из Татарска и не ехал сразу после приглашения. Ему, инструктору УОНО (уездного отдела народного образования), тихому провинциалу, было спокойно вдали от места, где расстреливали работников колчаковской печати. И все-таки он не выдержал, и в ноябре 1920-го – по нашей версии – приехал в бывшую белую, а теперь красную столицу Сибири и, вздыхая (тоже понятно, почему!), приступил к газетным делам. И охотно, при первой возможности, выезжая из Омска ради тех или иных корреспондентских дел. А потом взял и написал, в особо тяжкую минуту, ноябрьское письмо Горькому, завершавшееся столь эмоционально: «Вы ведь, наверное, не поймете тоски провинциального города. У-ух!..». Знал бы Горький, что стоит за этой тоской и этим протяжным «у-ух!» желание одним разом покончить с прошлым, начать все с нуля. Колчак и все, с ним связанное, были невыносимы. Не зря уже в Петрограде он напишет произведения, где с Колчаком и карателями воюют даже деревенские плотники и в насмешку зовут «Толчаком» – «Партизаны». А в «Бронепоезде 14–69» он переносит действие на Дальний Восток, когда адмирала уже нет. Получив 20 декабря 1920 г. обнадеживающий ответ от Горького: «Здесь (в Петрограде. – В. Я.) Вам будет лучше, и Вы будете лучше», Иванов готов был уехать немедленно. Но не получилось. 16 января 1921 г. он пишет Горькому из Омска: «Не писал потому, что хотел выбраться и уехать своими силами. Но не удалось, и я еще раз обращаюсь к Вашему содействию». Нужна была только одна «бумажка» или телеграмма председателю Сибревкома тов. Смирнову: только он, как самый главный начальник «Советской Сибири», мог решить вопрос с его отъездом, точнее, «откомандированием». Ибо к тому времени, и это можно сказать уже точно, Иванов работал в этой газете выпускающим, и редакция почему-то «не желала» его отпускать. Тревожился ли Иванов по этому поводу?

Был и дополнительный повод: перейдя на работу в «Сов. Сибирь», он получил комнату в общежитии газеты, отдельную – вот радоваться бы! Но его соседями оказались… Лучше бы их не видеть. Ибо рядом жили: Ярославский, секретарь Сиббюро ЦК и редактор «Сов. Сибири», и сам профессор А. Гойхберг, зав. отделом юстиции Сибревкома, председатель того самого суда над колчаковскими министрами и гособвинитель на этом процессе, а также «старый подпольщик», «легендарный матрос» и другие знатные революционеры. Хорошее соседство! Впрочем, может, и наоборот, их присутствие, особенно страшного Гойхберга, и пошло на благо: суд-то уже миновал, и знакомство, пусть и шапочное, могло быть полезным. Тем более что у Иванова появился новый покровитель – сам Ярославский, который, как пишет Г. Петров, «с особенной заботой относился» к Иванову, видя в нем «человека большого таланта и быстро созревающего крупного писателя». Но могли быть у известного партийца и свои виды на этого «крупного писателя», например, сделать его партийным работником в одном ряду с Оленичем-Гнененко и Ф. Березовским, попробовать в разных сферах большевистских дел и начинаний. С кадрами в начале 1920-х гг. ведь было очень плохо. Грамотные люди были нарасхват, а если еще и с образованием, то и вообще их загружали с головой. Например, писатели В. Зазубрин и В. Итин, которые, оказавшись в Канске, имели несколько должностей. Так, Итин был зав. отделами агитации, пропаганды, политпросвещения, заведовал местным отделом РОСТА, был редактором газеты и председателем товарищеского дисциплинарного суда как закончивший три курса юридического факультета Петербургского университета. Да и сам Иванов был «многостаночником»: зав. секциями клубов и театров, инструктором УОНО, работал и в типографии, и журналистом. С этим же, очевидно, связано и сохранение Вяткина, тяжело провинившегося перед советской властью, на свободе. И если бы Иванов ответил, так сказать, взаимностью на «ухаживания» Ярославского, то, может, и вместе с ним оказался бы на судебном процессе над Унгерном в Новониколаевске в 1921 г., где тот выступал гособвинителем. И еще участвовал бы в создании знаменитого впоследствии журнала «Сибирские огни» вместе с Л. Сейфуллиной и В. Правдухиным. Но, как мы знаем, этот город, Новониколаевск, оставил для Иванова слишком недобрую память, чтобы он захотел там жить или работать, в отличие от Зазубрина и Итина. Тем более что он вообще уже мысленно порвал с Сибирью. И не мог уже здесь быть и месяца, недели, одного дня!

Воспоминания Петрова вновь говорят нам, что Иванов жил в Омске и работал в «Сов. Сибири» намного дольше, чем мы полагаем, – с весны 1920 г. Не зная, как совладать с такой настойчивостью мемуаристов, предположим другое: что Иванов умудрялся совмещать работу в Татарске и Омске, так сказать, «вахтовым методом»,