Читать интересную книгу Как ты ко мне добра… - Алла Калинина

И вот так было всегда, каждое слово было неспроста, каждое слово было ответом на что-то, намеком на что-то, выражало тайную обиду или недовольство, целилось в Вету, цепляло ее. Неужели вот это все вместе и называется счастливым замужеством? Но сейчас Вете было не до этого, сейчас надо было думать о маме и об Ирке.

— Ну а он, Федоренко, что же он?

— Он давно уже к нам ходит, сидит, развлекает маму. Он старый вдовец, еще давно, при папе. У него два сына, взрослые, женатые, оба не в Москве. Федоренко нашу маму любит…

— Ну а она?

— Не знаю, наверное, она его тоже. Потому что, когда он приходит, она такая делается веселая, веселее, чем при папе. Краснеет. В общем, я не знаю, я последнее время стала уходить… Это, знаешь, тоже довольно неприятно — бродить черт знает где, когда гулять совсем не хочется.

— Ну и не уходила бы, ты же дома.

— Какая ты, Вета! Думаешь, это легко? Думаешь, мне легко было примириться? Я тоже, вроде тебя, на стенку лезла, а потом подумала и смирила себя. Потому что — что же делать-то, она права. По-ихнему считается, что она еще молодая, сорок семь лет. Я этого, конечно, не понимаю, но они все говорят — молодая! И Федоренко тоже, он вчера со мной разговаривал…

— Нет, ничего я не понимаю, после папы — Федоренко! Помнишь, папа говорил, что ни операция — неудача, потому что бездарь. Он серый какой-то, неумный, и эти дурацкие анекдоты…

— Ты не думай, Вета, — сказала Ирка, — я хотела, хотела пойти работать, я сама ей предложила, пошла бы тогда на вечерний, но она плачет. Плачет, и все, даже говорить об этом не может. И я, знаешь, подумала, получается, что я ей назло работать пойду, лишь бы ей сделать плохо. Понимаешь, это тоже получается нечестно.

— Ах, все я понимаю, Ирка. Но почему она хотя бы сама со мной не поговорила?..

— Ну, я же объясняла тебе, Вета, я у нас за мужика. Сергей Степанович хотел, но я его не пустила. Потому что — ну чего бы он к тебе вдруг приперся? Мне ведь легче, все-таки мы сестры, Вета, правда? Все-таки мы свои… — И тут Ирка вдруг заревела и кинулась Вете на шею.

Это было так неожиданно, необычно и так прекрасно — держать ревущую Ирку в своих объятиях, прижимать к себе, гладить по мягким волосам, чувствовать, как она содрогается и всхлипывает в ее руках. И вот они уже ревели обе, сморкаясь и утешая друг друга, а над ними метался Роман с горячим чайником в руках и никак не мог сообразить, куда его поставить.

Федоренко переехал к Юлии Сергеевне через неделю, и сразу же они вместе с Иркой стали собираться в отпуск, в Сочи; там на Приморском бульваре, возле самого пляжа, Федоренко снял дачу, две комнаты и террасу. Они звали Вету с собой, и Вета наконец согласилась.

Роман остался один, и, как это ни странно, ему сразу стало легче. Вечерами он засел за работу, надо было собрать разрозненные мысли и планы, обрывки каких-то неясных ему самому идей, которые бродили в его голове, пока еще не находя себе четкого выражения. Надо было подготовиться к новой работе, к новым задачам, которые хоть и были пока неизвестны в деталях, но зато он и думать о них мог сейчас шире, обобщенней. Надо было много читать, кое-какая литература уже была ему рекомендована на новом месте, за одной книгой сама собой тянулась другая, голова работала ясно, жадно впитывая новые знания, новый и прежде далекий от него круг понятий.

Он соскучился без работы и теперь все вечера проводил в библиотеке, а вернувшись домой, встречал испытывающий, слегка иронический взгляд Марии Николаевны, который как будто говорил ему: «Вот видишь, насколько лучше нам без нее, а ты упрямишься». Теперь мама не отсиживалась вечерами в своем закутке, а встречала Романа в столовой, ухаживала за ним, а иногда даже садилась за рояль, увлекалась, молодела. И тогда Роман выходил из комнаты, становился рядом, слушал, задумчивый, нежный, благодарный. А когда она кончала, он целовал ей руки и говорил восторженно:

— Все-таки ты необыкновенно играешь, мама, необыкновенно! Откуда берутся эти твои импровизации? Я никогда не мог этого понять. Как будто два человека спорят, один — страстный, нетерпеливый, безумный, а другой — изысканный, сдержанный, собирает все, что тот расшвырял, и складывает в дорогой старинный футляр. Как это у тебя получается? Все знакомо и незнакомо.

И Мария Николаевна улыбалась сдержанной улыбкой победителя, целовала Романа в волосы и молча удалялась к себе — остыть.

Что было делать Роману? Он отдыхал, ему было хорошо. На работе острота отношений тоже как-то сгладилась, — может быть, потому, что из-за отпускного периода работы всем оставшимся, в том числе и Роману, прибавилось, а за работой некогда было думать о настроениях. Михальцев был в отпуске, а остальные, казалось, забыли о предательстве Романа.

Лето стояло нежаркое, но ровное, доброе; деревья были незапыленные, тихие, многолиственные; в городе пахло свежескошенной травой и — сладко, маняще — венгерской сиренью, доцветающей на бульварах. А по ночам часто и сильно шумели дожди, иногда с грозами, и казалось, они шли специально для того, чтобы утром небо было розовее, улицы чище, а воздух свежее.

Роман с Марией Николаевной затеяли ремонт, покрасили коридор, оконные рамы и двери, подновили кое-где обои. Однажды, когда Роман, стоя на самом верху лестницы, надраивал люстру, в квартире раздался телефонный звонок.

— Рома! Тебя! — крикнула ему из коридора Мария Николаевна.

Роман торопливо спустился, вытер тряпкой руки, взял трубку и замер. Он сразу узнал этот высокий бабий наглый голос: звонил Ивлиев.

— Здравствуйте, дорогой Роман Александрович! Не ждали? Напрасно, напрасно… Старые друзья не забывают, старые друзья всегда приходят на помощь. Что же вы мне сразу-то не позвонили?

— Почему я должен был вам звонить?

— Ну как же! Вы же уходите от Михальцева, ищете работу. Видите — знаю, все знаю.

— Я работу не ищу и никуда пока не ухожу, не понимаю, с чего вы взяли…

— Бросьте, бросьте, бросьте… — Ивлиев захохотал. — Нехорошо скрываться от старых друзей. А может быть, я как раз и помогу. У меня для вас есть очень заманчивое предложение. Ну как, рады?

— Чему я должен быть рад?

— Ну как чему? — Голос Ивлиева постепенно остывал. — Какой вы, право! Неужели мне уговаривать вас надо? Такие предложения на улице не валяются. Завсектором — это не шутка, возможность докторской, очень реальная возможность, известная независимость, научная, ну и все такое…

— Я не ищу работы, Владимир Иванович, вы напрасно побеспокоились.

— Ах вот как! Мне говорили, что у вас… характер, но чтобы настолько — я не ожидал. Неужели это из-за той мелкой размолвки? Нехорошо! Да и чем вы, собственно, можете быть недовольны? Воспользовались моей откровенностью, обскакали меня с той статьей, на меня даже не сослались. Я-то хотел по-честному… И еще на меня же и обиделись. Где же логика, а?

— Логика есть, Владимир Иванович, только она у нас с вами разная. Я вас обидеть совсем не хочу, но работать с вами не буду никогда, это против моей совести. Извините.

Он положил трубку, весь дрожа от ярости, словно опять стоял в том ненавистном кабинете. Ишь, как вывернул все, наглец! И как он узнал его телефон? Значит, опять вынюхивал, наводил справочки, расспрашивал… Нет, Михальцев с его холодной щепетильностью, с его презрением к сантиментам был в тысячу раз лучше, выше. Он был по-своему прав, и Роман его уважал, а этот… И все-таки, что это было? Разве не признание его, Романа, заслуг? Разве не победа? Значит, он почувствовал, что в нем есть многое, чем можно поживиться, иначе бы Ивлиев так в него не вцепился. Вот в чем дело, он, Роман, талантлив, талантлив! Как мама в ее игре, но только по-своему. Он талантлив! Но об этом некому рассказать, не перед кем похвастаться. И мама его не поймет, ведь от этого ровно ничего не меняется в его жизни. И от Веты он скрывает свое сложное, двусмысленное положение. Он вздохнул и снова полез на лестницу дочищать люстру. Месяц подходил к концу, скоро все должны были вернуться из Сочи.

Но они не вернулись.

От Веты пришло письмо. Она писала:

«Дорогой Рома!

Мы отдыхаем прекрасно. Здесь все цветет, всюду розы, я никогда не видела такого количества роз. Место у нас очень удачное, на самом берегу, рядом с городским пляжем, вечерами все выходят на набережную гулять, и мы тоже ходим. Здесь все рядом — и театр, и кино, и рынок. Сергей Степанович ведет себя очень мило, за всеми ухаживает, просто балует нас. Когда он молчит, он мне почти нравится. Мама совершенно счастлива, сияет так, что даже неловко. Я все думаю: а любила ли она на самом деле папу? Сейчас она совсем другая, чем была раньше, в нашем детстве, на даче, ходит с нами на пляж, загорела, стала очень красивая и правда молодая. Раньше я этого не понимала, а теперь понимаю. Мы живем дружно.

Ну, а теперь главное — море. Море здесь, конечно, сказочное, в сто раз лучше, чем в Прибалтике, такое голубое, такое солнечное! Но что тебе рассказывать, ты же все это видел сам. На пляже у нас собралась веселая компания, играем в волейбол, вместе ездим на всякие экскурсии, уже были в самшитовой роще и в Хосте, завтра собираемся на озеро Рица, мама и Сергей Степанович тоже едут с нами. Я тут, между прочим, пользуюсь большим успехом, и Ирка, конечно, тоже. Мама говорит: „Самое умное, что я сделала в своей жизни, — это родила вас“. Не знаю, как я, но Ирка у нас действительно прелесть, мы с ней дружим совсем как ровесницы. Что еще тебе написать? Словом, все хорошо, Сергей Степанович предлагает нам всем остаться еще на месяц. Мама с Иркой, наверное, останутся, я бы тоже с удовольствием осталась, но не знаю, как ты. Может быть, приедешь сюда, к нам? Как твои дела? Прояснилось ли что-нибудь с работой? Когда отпуск? Ну все, на этом кончаю, писать больше вроде бы нечего. Жду от тебя ответа насчет дальнейшего, пиши скорее.