Читать интересную книгу Ключи счастья. Том 2 - Анастасия Вербицкая

Ее взгляд зовет его. Он садится рядом и обнимает ее.

С легким криком она прячет голову на его груди.

Потом, схватив его за плечи и отстранившись, глядит ему в глаза с восторгом и ужасом.

— Гаральд, Гаральд! Скажи мне правду! Ты охладел ко мне? Ты разочаровался?

Он медленно качает головой. На губах его странная улыбка.

Но она поняла и вновь в порыве радости прижимается лицом к его груди.

Они молчат долго, даже забыв, где они; забыв, что сюда ежеминутно могут войти.

Она шепчет, очнувшись:

— О, как я боялась этой первой встречи, первого взгляда твоего, первых слов. Я была счастлива и несчастна. Как легко дышится сейчас. Дай воды! Боюсь разрыдаться. Ничего, это пройдет. Через неделю пойдет новый балет Самойлова. Еще два дня назад я думала на репетициях с ужасом о новой роли. Что буду я изображать? Жалкая марионетка с выжженной душой! Теперь я ничего не боюсь. О, как я буду играть! Точно ключи живой воды забили опять в моей душе. Улыбнись же мне. Отчего ты так печален? Ведь это ты вернул мне мою силу. «А ты убила мою», — грустно думает он.

Все эти дни душа Марка дремала, убаюканная юной любовью, упоенная целомудренной лаской смуглой девочки. Душа смирялась. Душа спала. И сны ее были безгрешны.

Под звуки скрипки Лии бледнела горечь и мрак отступал. И пряталась глубоко-глубоко на самом дне сердца ядовитая змея ревности. Это кроткий Давид играл на арфе. И плача слушал его мрачный Саул. [35]

Каждое утро, просыпаясь, он чувствовал смутно бледную радость. И открывая глаза, говорил себе: «Я любим. Еще не все позади. Я любим».

Каждый день, когда стрелка показывала два, он говорил себе: «Мы скоро встретимся. И я увижу ее глаза. Увижу в них ее грезу, которую я воплотил на земле».

И когда било три часа, кончалась действительность. И начиналась сказка. Он оставлял за собой прошлое. И без дум, без колебаний шел навстречу новому. Он выходил из дому, полный сил и радости. Бледной радости, да. Но разве он знал иную?

И вот глаза его встречались с таинственными темными глазами, и ожесточенное сердце смягчалось. Они шли в старый дом на Остоженке. Никто не мешал их встречам. Никто не нарушал их уединения. И глубокая тайна по-прежнему окутывала его жизнь.

Иногда в лунные ночи они гуляла Днем встречались обыкновенно на выставке или в пустынных залах Румянцевского музея, или в Третьяковской галерее. А чаще сидели вдвоем у огня, он в кресле, она у ног его, не замечая молчания, каждый со своим миром в душе.

Ложась спать, Штейнбах говорил себе: «Завтра мы встретимся опять».

Этих часов он ждал как отдыха.

Андрей входит в столовую.

— Марк Александрович, пожалуйте к телефону. С вами говорит барыня из Петербурга.

Штейнбах срывает салфетку и порывисто встает. Тревожно следят за ним темные глаза дяди.

— Вы ей скажете о Ниночке? — вслед ему кричит фрау Кеслер.

— Зачем? Ведь она поправилась теперь. К чему ее тревожить напрасно.

— Пора бы ей вернуться! — сердито говорит Агата.

— Скоро Рождество. И она вернется. Нарушать контракт она не должна. И я не понимаю причины вашей настойчивости.

«Слишком хорошо понимаешь», — думает фрау Кеслер, враждебно глядя ему вслед.

Своими глазами на днях она видела, как Штейнбах под руку с какой-то «девчонкой» выходил из Исторического музея. А сама фрау Кеслер ехала в трамвае мимо. Положим, тут ничего преступного нет. В музее выставка. Но одного мига было довольно, чтобы понять все. Девчонка прижималась к нему, такая маленькая, худенькая. И глядела на него, как глядят на звезды. А он шел, так нежно, внимательно склонясь над нею. А главное… Почему они с Маней врозь? Разве когда-нибудь они расставались? Штейнбах у телефона.

— …Марк это ты? — несется издалека.

— Здравствуй, Маня.

Его брови ломаются в болезненном изгибе. Веки горько прикрыты. Какой голос, тон! Так говорят только счастливые.

— Как живешь, Марк?

— Ты каждый день получаешь телеграммы.

— Но почему ты не говоришь по телефону?

— Ты тоже не говоришь. Миг молчанья.

— Я вернусь к Рождеству, если только меня не задержит чей-нибудь бенефис… Ты не рассердишься?

Он пожимает плечами, и рот его кривится.

— Как можешь ты так думать? Если тебе весело, тем лучше!

Он как бы видит ее перед собой в этот миг, обдумывающую верный ход.

— А ты разве не собираешься в Петербург?

«Вот, вот он, этот ход».

— Зачем?

Звуки далекого смеха отдаются в ушах Штейнбаха.

— Странный вопрос. Ты не находишь, что он странный?

— Не надо щадить меня, Маня, — холодно отвечает он. — Я все знаю. Но я все тот же. Я вернусь, когда ты позовешь меня. Не раньше.

Она молчит долго, очевидно, удивленная чем-то. Потом спрашивает уже другим голосом, не тем гибким и богатым, чужим и лживым, каким говорила сейчас, а глубоким голосом прежней Мани:

— Вернешься, Марк?

— Вернусь.

Он ждет одно мгновение.

— До свиданья! — доносятся печальные, нежные звуки. — До свиданья, Марк. Я люблю тебя по-прежнему.

— И я тоже, — с горечью и вызывающе говорит он. И, услыхав далекий разъединяющий звук, кладет трубку.

Он подходит к окну и смотрит на качающиеся ветви сада.

Ветер, резкий и влажный, нанес пуховые тучи, и снег идет с утра. Лия ждет его. Он обещал ей поэтичную прогулку в санках в Петровский парк.

А! Этот голос! Она выдала свою тайну. Такие звуки никогда еще не дрожали в ее голосе. Это радость. Это сознание силы. Это опьянение жизнью, развернувшей все возможности.

Что делать теперь? Куда бежать? Он мечется по комнате, как пойманный зверь.

Отчего эта горечь? Кому эти проклятия? Он сам, сам добровольно уступил дорогу. Он не хотел ни борьбы, ни насилия. Не обещал он разве пожертвовать собой для ее счастья? Ах, если бы он был пьяницей, ему было бы легче!

Он входит через четверть часа в столовую такой бледный, что фрау Кеслер вскрикивает:

— Что случилось?

— Решительно ничего.

— Андрей, — говорит он, тотчас после завтрака входя в кабинет. — Тут должны прийти двое по делу. Скажите, что я прошу прощения. Нет, обедать тоже не ждите. Вернусь поздно.

Портьера шевелится. Кто-то тихонько стоит за дверью.

— Дядя, ты? Войди.

Старик входит. В лице его ужас. Голова его трясется.

— Боюсь, боюсь, говори правду…

— Дядя, Бога ради, успокойся! Она здорова и счастлива. Не едет, потому что счастлива.

Старик упорно и печально качает головой.

— Нет, нет, нет. Я жду несчастья. Я чувствую… Скажи ей, пусть едет назад! Так надо, Марк. Так надо.

Он вдруг закрывает лицо руками и плачет.

Сердце Штейнбаха больно сжимается. Даже дух захватило. Как он любит ее, этот одинокий, несчастный старик!

Забыв о собственном страдании, он садится рядом, обнимает плечи дяди, гладит седые волосы и говорит, говорит…

Все ли доходит до этого сознания? Голос ли один? Или и слова? Но слезы старика стихают.

— Пойдем к Ниночке, в залу, — говорит Штейнбах, прибегая к последнему средству утешить старика.

Сумерки уже опускаются, когда Штейнбах идет по бульвару навстречу Лии.

О, как нужна ему сейчас эта девочка и ее прекрасная страсть, теперь, когда он потерял другую! Если б ее забыть… Если б разлюбить ее! Он отдал бы все состояние свое, чтоб быть свободным в эту минуту, чтоб свергнуть иго страсти.

Но разве это возможно? Никто не заменит Маню. Никто не заслонит ее образ. Слова любви, сказанные Лии, будут обманом. Все это уже было.

Вдали, на повороте бульвара, мелькнула знакомая фигурка. Вот она идет со своим футляром, в своей черной жакетке. Она еще не видит его. Но скоро засияют ему навстречу ее таинственные глаза. Быть любимым, быть желанным, зажигать душу женщины… Чувствовать свою власть…

Она идет ему навстречу. Прекрасная, доверчивая юность. Любовь с белыми крыльями, не знающими грязи. Вот прячут уже за ними свои уродливые лица кошмары его ночей…

Шире развернитесь белые крылья! Скройте от него серые призраки, витающие вдали. Безмолвные призраки печали и одиночества, ожидающие каждого из нас на закате.

Сегодня ему страшно. Вся нежность Лии бессильна заглушить его боль. Ему нужен угар. Ему нужно опьянение.

Он обнимает доверчиво прильнувшую к нему девушку с такой отчаянной силой, что ей становится страшно, хотя она наивна и неопытна. Что-то хищное в его взглядах, в его поцелуе, в движении его цепких холеных рук.

— Марк, что с вами?

— Я страдаю, Лия. Если бы найти забвение…

Он смолкает, стиснув зубы.

Она медленно бледнеет, опустив ресницы. Потом кладет руки ему на плечи и с померкшими глазами говорит:

— Что я должна делать? Скажите. Я сделаю все.

Он крепко прижимается головой к ее худенькой груди, и Лия чувствует трепет его тела.