17-м году решивших сплотиться и показать остальным, где раки зимуют. Я их не оправдываю, но понять их можно. Очень тяжело в одиночку взять в руки нож и разрезать цепь обстоятельств, куда легче это дается толпе. Не поймите меня превратно, это не призыв к революции. Я всего-навсего обычный оператор, не Ленин, просто мне довелось познать горечь нашей ущербной жизни. Мир наш стоит на творениях Калигулы и его людей, на том, что совершили Пилат и Ирод. Разумеется, корни оттуда. Недаром евреи мучаются на протяжении веков — особая нация, убили, знаете, сына Божьего. Но разве не может так быть, что Иисус Христос представлялся им таким же, каким мне виделся Иван Скворец? Спаситель был мудр, и он был намного выше их. Они не смогли простить и понять его величие, проще было распять его на кресте. И теперь я, через двадцать веков, повторяю тот путь, вымощенный камнями страданий.
Но Иван не Иисус. Если бы так, выходит, мир наводнен Иисусами. И значит, нам нужно внимать им, подчиняться, подражать. Я не хочу этого. Да и вряд ли кто хочет.
Я просто возвращаюсь домой утром и достаю из тумбочки четырнадцать штук фотографий. Я думал, они будут для меня чем-то вроде бальзама, несущего успокоение моей истерзанной душе, но успокоения этого я не ощущаю. Я рассматриваю их, снимки стандартного 10х15 формата. Мертвые тела: сгорбленный над раной в животе парень у входной двери, раскинувшийся поперек комнаты его приятель с пробитым сердцем и, конечно же, главный участник церемонии, Иван Скворец, — и я останавливаюсь только на нем, плавающем в мутной кровавой воде в собственной ванне, в своей квартире, в своем доме, в своем мире. Мир, который он пытался подмять, отшвырнул его, оставил без защиты, и вот он валяется в своей крови — изуродованное, истыканное ножом тело, — и нет в нем прежнего огня всевластья, что горел в его душе долгие годы. Что изменилось? Его не стало, вот что. Но неужели это все, чего я пытался достичь своим поступком?!
Ужасная боль разрывает мою голову, словно сотни тонн тротила взрывается в мозгу. Я не выдерживаю и кричу. Руки роняют снимки, вцепляются в голову, пытаясь удержать разлетающиеся кусочки мозга, но боль только нарастает. Я падаю без сознания в центре комнаты — прямо посреди разлетевшихся по полу фотографий.
Глава 27
Почему я это делаю? Затрудняюсь ответить. Если было бы возможным заглянуть в душу человека, разложить в ней все по полочкам, я попытался бы проделать это с собой. Не потому, что угнетен чувством вины или стыда. Просто это был бы замечательный аккорд завершения — понять причины, предпосылки проведенной войны. Моя война ограничилась одной сумасшедшей выходкой, которая не внесла в мою жизнь ничего нового. Впрочем, этого следовало ожидать. Я вполне готов к тому, чтобы понять героя произведения Достоевского, Родиона Раскольникова. Помню, в школе нас заставляли читать «Преступление и наказание», и уже тогда я знал, что не простое любопытство лежало в основе его поступка. Но что за причины подтолкнули его к явке с повинной — для меня было запредельной областью. Однако теперь кое-что начинает проясняться…
…На заказе мужчины в рабочих спецовках сняты на фоне вздымающихся над горизонтом нефтяных установок и ректификационных колонн. Рабочий люд, наш незаменимый электорат. Обратите внимание, какая гордость сияет на их лицах. Он, электорат, сохранил в душе веру в ценности. Вряд ли их гордость вызвана замасленной одежонкой, — конечно, она проистекает из величественного вида за спиной, где сотни метров труб извиваются толстыми змеями, пропуская через себя конденсат; где доменные печи изрыгают сгустки огня, способного расплавить все в этом мире, кроме идеи; где огромный завод кажется городом — непонятным, инопланетным городом, возведенным обычными людьми. Они верят, что завод будет стоять и завтра. Конечно, они не настолько глупы, чтобы считать себя Постоянными Носителями Должностей, но даже если они попадут под сокращение, или их уволят за появление на участке в нетрезвом виде, или они умрут, — завод все также будет стоять на своем месте и завтра, и послезавтра, и всегда. И это ценность? В их глазах она нерушима…
…Дело в том, что ошибка всех раскольниковых всегда была одна: они мыслили рамками отдельного индивидуума и пытались подогнать под эти рамки весь мир. Мир, такой злой, жестокий, такой продажный, мелочный и дикий сосредоточился в тщедушном тельце несчастной старушенции. Она, несомненно, была ярким демонстрантом эры, и вот это навело Родиона на мысль, что, вычеркнув константу, он изменит итог всего уравнения. Каков же результат? А результат таков, что мир продолжал заходиться в припадке гомерического хохота, наблюдая за нелепыми попытками маленького червячка изменить поступь веков. Ведь сменой одной константы ничего не решить. Нужно менять переменную и по возможности не одну. Это происходит в обычный день и внезапно: вместо того, чтобы скушать булочку на военном посту, подкрепив ее чашкой кофе, ты вдруг в остервенении жмешь на кнопку пуска ядерных боеголовок. Или вдруг просыпаешься утром, но вместо того, чтобы пойти приготовить себе завтрак, ты садишься за печатную машинку и пишешь «Майн кампф». Или осознаешь, что миру так не хватает главенствующей террористической группировки, и ты берешь на себя роль в ее оформлении. Это то, что я называю «переменными»…
…А вот парень старших классов показывает мне и невидимому фотографу свои мышцы. Каждая жилка напряжена и выпирает с должной убедительностью; улыбка больше походит на гримасу, и ручейки пота стекают по накачанной груди. Парень слишком юн для такого объема мускул — что ж, тут двух мнений быть не может: «ретаболил», «нераболил», «сустанон» — производные от тестостерона. Снижение потенции, сворачивание мозгов, прекращение роста, — но в целом неплохо. Это хорошие пленки, шлепаешь их с одними поправками, тоже, по сути, безгеморройные заказы. Иногда все тридцать шесть кадров уходят на некую молодую особу, меняющую наряды и позы и не догадывающуюся разнообразить места съемок. Выглядит красиво, человек отражен в полной мере — фотографический формуляр…
…Может быть, мир на самом деле не так ужасен, каким я его себе представил? Сегодняшний день, к примеру, может считаться одним из лучших. Хотя уже почти восемь, но на улице еще светит солнце — не палящая гадость, навевающая мысли о самоубийстве, а обыкновенное теплое солнышко, греющее спины людей, идущих с работы, — и воробьи чирикают за окном — я слышу их радостный гвалт, они ведь тоже живые существа, хоть и безмозглые птицы. И заказов достаточно. Часто под вечер магазин