По каждому частному осязаемому вопросу – эти холостые провороты, без зацепленья с истинной жизнью, лишь накал обвинений:
Чхенкели: Правительство у нас было и остаётся врагом народа, это для всех ясно. Должно быть покончено с политической системой, приведшей страну на край гибели. Час настал!
(И до чего ж несвободная эта Россия! – вот так не дают ни слова вымолвить).
Скобелев: Вся страна ненавидит эту власть и презирает это правительство.
Чхеидзе: Правительство виселиц, правительство военно-полевых судов, правительство белого террора, архиреакционное по своему составу… Всякое сотрудничество с этим правительством есть предательство народных интересов. Россия народа и Россия этого правительства – две вещи несовместимые, у них нет общих ни радостей, ни печалей, ни поражений, ни побед. Нам надлежит идти путём, которым пошли предки наших милых симпатичных друзей-французов. Буржуазия в XVIII веке не словесами занималась. (Скобелев: «Сметала троны!»)
Что стесняться им, если вся Дума уже вставала за неприкосновенность парламентских речей – и останавливала даже государственный бюджет, все финансы империи, пока думским с-д не дозволят наговориться всласть.
Скобелев: То, что мы видим, это Содом и Гоморра, гниение и разложение. Это – ваша Россия, Россия дворянского крепостнического благополучия, Россия бюрократического своеволия, предстала как обнажённая порочная женщина…
И это глаголанье в раскалённой пустоте, до визжанья, до свинголоса, надменно обращается и к сотоварищам по Думе, и особенно к кадетам, всегда недостаточно революционным:
Чхеидзе: Вы не можете, господа, не считаться с указаниями улицы. Вы не можете не принять во внимание указание улицы, что ликвидация всемирной бойни должна произойти в интересах демократии.
Чхенкели: Вы решительно не способны к положительной работе в пользу народа… Докажите, что и вы можете что-то хорошее сделать для народа.
Чем малочисленнее горстка социал-демократов в Думе, тем с большим чванством и высокомерием они глумятся над остальною Думой, то корят Прогрессивный блок, то свысока поощряют, а постояннее всего выпячивают собственное предвидение и многознание, сыпят мишуру социальных откровений. Чем малочисленнее они, тем длительней и щедрей переводят не-своё, думское, время, и далеко отклоняясь в оглушительно-холостые провороты, уверенно знают, что как левых их не посмеют прервать.
Суханов: Это правительство ведёт политику изменников и дураков.
Родзянко: Прошу вас быть осторожнее.
Суханов: Это слова депутата Милюкова.
Родзянко: Покорнейше прошу не повторять такие неудачные слова.
Родичев (с места): Почему неудачные? (Шум, смех).
Или
Чхеидзе: Я очень просил бы не делать мне замечаний с места, занимаемого товарищем председателя, это злоупотребление своим положением. (Слева рукоплескания. «Правильно!»)
Волков (к-д): Эти господа (указывая на места правительства) должны сесть в тюрьмы, ибо они настоящие преступники, мешающие нам обратить все силы на борьбу с внешним врагом. (Аплодисменты. Председатель не прерывает).
(социалист): Старый режим опоздал с возможными уступками. Теперь только перешагнув через труп старого режима, возможен путь к хлебу.
Родзянко с готовностью заметает:
Ваша метафора несколько неосторожна, но я не сомневаюсь, что прямой смысл не мог быть у вас.
Тот даже не даёт себе труда оправдаться и, спустя немного, повторяет ту же «метафору», вполне беспрепятственно.
Как бы считает себя обязанным седлать Думу по часу едва ли не через день уморительно-нудный Чхеидзе, с его дребезжащим произношением, с его непрочищенным языком:
– при том положении, которое находится в стране;
– Блок стал в положение священника, который заготовленную проповедь оставил в старых штанах;
– все эти красивые слова не стоят выеденного яйца, и им могут верить только дети или идиоты; –
зато с непокидающим самомнением, не способным на себя оглянуться:
– куда Россия придёт – ни я не могу предсказать, ни вы;
– на этот счёт меня особенно жизнь не беспокоит;
и так уже привыкли думцы к его неотвратимым речам, как к стихийной слякоти, как к дождям осенним, что не способны проняться, когда и верное замечание забредёт в его речь:
Хотите турок освободить от их столицы Константинополя? или когда, в декабре 1916, Чхеидзе изумляется, почему вся Дума, уж так с порога, решительно и едино, даже и обсудить не хочет германских мирных предложений?
Когда сменили Штюрмера и на трибуну вышел новый премьер Трепов, ещё никак себя не показавший, социал-демократы не давали ему даже выступить с декларацией, – а кричали, буянили, потом каждый по пять минут дерзил и хулиганил с трибуны, и все выведены вон на 8 заседаний. (Родзянко возмерился лишать каждого на 15, но струсил левого ветра).
Очень заметно: когда социалисты выведены, только и начинается в Думе спокойное деловое обсуждение.
С социал-демократами постоянно соревнуясь, ни на тон, ни на выкрик от них не отстать ни в резкости, ни в поношении правительства, ни в презрении к думскому большинству, ни на раз не выступить реже Чхеидзе, ни на пять минут не говорить меньше, мелькает руками, в беге речи обгоняет колченогий смысл, с общими местами гимназического багажа, проклинает и предсказывает – адвокат, вошедший в моду перед самою войной, настойчивый ходатай сосланных думских большевиков – Керенский. Войдя возглавителем к серым трудовикам, особенно хорошо чувствуя крестьянство:
Крестьянство проснулось и поняло, что третьиюньская система привела к гибели государства,
он постоянно ощущает себя и выразителем всей России, всех трудящихся, любимчиком русского общества за стенами Думы и первоблестящим оратором в ней:
наше мнение, ничтожной кучки здесь, учитывается европейским общественным мнением.
(Отмеченная В. Маклаковым
ничем не оправданная, необыкновенная популярность революции в России
нашла в Керенском своего восторженного глаголя:
Вы, господа, до сих пор под словом «революция» понимаете какие-то действия, разрушающие государство, когда вся мировая история говорит, что революция была средством спасения государства!
И, цитируя англичанина:
Человеческий род гораздо меньше страдал от духа мятежа, чем от бесконечного терпения народов.
Если Родзянко осмеливается лишить его слова, Керенский совершает шесть ответных прорывов, всё не уходя с трибуны:
Я хочу… Я хотел только… Я хочу указать, господа… Что в настоящий момент… Я решительно протестую… Что не дают возможности…
Нет оскорбления обиднее для Керенского, чем – не вывести его из зала, когда выводят с-д, или приписать ему в газетах,
будто он разделяет убеждения о некоторых законных методах борьбы с властью.
О, какая пощёчина! законных? Нет и нет! Самый вскидчивый адвокат России, он, конечно, за вне-законные методы!
Вы хотите бороться «только законными средствами»? (Милюков: «Это – Дума»).
О, как же он презирает этих умеренных либералов!
Я хочу спросить вас, господа члены Государственной Думы: что ж, наконец, поняли ли вы, что исторической задачей русского народа в настоящий момент является уничтожение средневекового режима немедленно, во что бы то ни стало, героическими личными жертвами?… Вы – коробочки государственности, не имеющие государственного смысла! Вы, господа, только взмахом контрреволюционной волны 1906 года выброшены на мировую арену, и кроме нищеты государственности, кроме убожества государственного мышления, вы перед миром явить ничего не можете.
Иногда в пируэтах своего красноречия Керенский задерживается и над теми местами, где заложена истина, и метко разит кадетов:
Если у вас нет воли к действиям, тогда не нужно говорить слишком ответственных и тяжких по последствиям слов. Вы считаете, что ваше дело исполнено, когда вы сказали эти слова отсюда. Но ведь есть же, господа, наивные массы, которые эти слова воспринимают серьёзно, которые хотят оказать большинству Государственной Думы поддержку! А когда эта поддержка готова вылиться в грандиозных движениях масс, вы первые вашим "благоразумным" словом уничтожаете энтузиазм!