– Что ж, не буду навязываться. Как вам работается?
– Вообще-то замечательно, но я немного отвыкла от такого ритма. Сказывается отсутствие практики.
– Ничего, привыкнете. Куда вы исчезли утром? Я хотел пригласить вас на ленч. Но в следующий раз вам не улизнуть!
– С удовольствием…
– Значит, договорились. Желаю вам приятно провести вечер, Джиллиан. До завтра.
До свидания… – Странный звонок. И человек странный. Казалось, бездонная пропасть отделяет его от остального мира. Он оставался бесстрастным даже тогда, когда его слова звучали дружелюбно, и это слегка сбивало с толку. Но Мэтью Хинтон не шел с ним ни в какое сравнение. У Гордона были душа и сердце. С первого взгляда было видно, что ему пришлось пережить трагедию. Но кто или что заставило его страдать? Я рухнула на кровать и уснула, так и не успев обдумать это.
Меня разбудил телефонный звонок. Ничего не соображая, я потянулась к трубке. На сей раз это действительно был Крис. На душе сразу потеплело, на язык просились ласковые любовные слова… Я сонно улыбалась, чмокала в трубку, вслушивалась в звуки его голоса. А потом повернулась на бок и посмотрела на часы. Четыре пятнадцать… Значит, в Сан-Франциско час пятнадцать… И тут мне почему-то вспомнилась Мэрлин. Прежде чем я сообразила, что делаю, у меня издевательски вырвалось:
– А где Мэрлин? Разве она не пришла ночевать?
«Ух-х…» – выдохнула я. Крис отпрянул от трубки, словно получив пощечину. После этого мы говорили о моей работе, о погоде, о планах Криса, о его фильмах и старались не упоминать ни о Мэрлин, ни о чем-нибудь действительно важном. Паршивый получился разговор. Мы играли, а Мэрлин пряталась за углом, подсматривала и подслушивала. Нам обоим было не по себе, я злилась и мучилась, а Кристофер чувствовал себя неуютно. Другой на его месте чувствовал бы себя куда хуже. Но от Криса ничего иного ждать не приходилось.
Глава 20
С точки зрения светского общества открытие сезона на ипподроме ничем не отличалось от открытия сезона в опере. Можно и на людей посмотреть, и себя показать. Мэт, как всегда, был очарователен, но с него постепенно сползала позолота. Он начинал меня раздражать. Потом мы обедали в «Каравелле», и опять кто-то склонялся над блокнотом и царапал в нем «мистер Хинтон». Теперь газеты были к нам добрее, чем в прошлый раз, хотя и не обошли вниманием. Они просто отметили наше присутствие, опубликовав фотографии почетных посетителей. Наутро звонка Пег не последовало.
В четверг я отправилась брать интервью у Мил-та Хаули. Он жил в пентхаусе на площади Объединенных Наций. Я стояла на тротуаре, собиралась с мыслями и смотрела вверх, не уставая поражаться высоте нью-йоркских небоскребов. Все здесь было огромное и высоченное. От этого города перехватывало дыхание и кружилась голова. Он лез вон из кожи, пытаясь доказать каждому свое главенство. Это была Мекка, Содом, ад и рай одновременно, и любое человеческое существо, попав сюда, чувствовало себя и подавленным, и очарованным. Даже если я завтра уеду и никогда не вернусь, у меня на всю жизнь останется воспоминание о том, что мы с Нью-Йорком пришли к соглашению. Оно было подписано в тот момент, когда я сошла с самолета и поклялась посадить этот город на цепь. Но и он взял меня за глотку.
В апартаменты Милта Хаули меня провела миниатюрная белокурая девушка, которую Милт называл «своей старушкой». Его любовница. А потом все завертелось. Он ринулся в Рокфеллер-центр, оттуда – в «Даблдей», где ставил автографы на собственных пластинках, потом понесся к своему агенту подписывать контракты; в три часа у него был ленч в ресторане «Мама Леоне», где в перерыве между салатом и экзотическим блюдом под названием «спумони» я ухитрилась задать ему несколько вопросов. Милт оказался интересным человеком. Десять лет назад он начинал петь блюзы в Чаттануге, штат Теннесси, потом успешно снялся в одном голливудском хите и вдруг с головой ушел в движение протеста. За это его тридцать семь раз сажали в тюрьму. Он так увлекся, что чуть не забросил карьеру певца. И все же он добился своего, стал мистером Сверхзвездой. Три альбома за год, проданные миллионными тиражами, два контракта на съемки в кино, приглашения в Лас-Вегас, Голливуд и Нью-Йорк. Целый бум!
После ленча я поехала с ним в аэропорт на взятом напрокат лимузине. Он летел обедать в Белый дом. Все устали, но в машине было весело. Милт нравился мне. Он был настоящий мужчина, отвечал на вопросы честно, прямо и обладал неистощимым чувством юмора, помогавшим переносить все тяготы этого сверхплотного графика.
Слуга еще днем положил его чемодан в машину, и Милт, спокойно отвечая на мои вопросы, порылся в его содержимом, вынул оттуда бутылку, приготовил себе двойной бурбон и, не обращая никакого внимания на то, что сидит в мчащейся во весь опор машине, выдул его одним махом. По пути к президенту. Да, у этого парня был стиль!
Прежде чем пройти в ворота и сесть в самолет, он чмокнул меня в щеку и прошептал:
– Джиллиан, вы потрясная женщина… Жаль только, что такая худенькая.
Я засмеялась и помахала ему рукой. До встречи с Хилари оставалась ровно семьдесят одна минута.
Дверь открыла сама Хилари. Она выглядела великолепно. Гибрид Генри Бендела, Парижа и самой Хилари. Это совершенство вызывало у других женщин зависть, а у мужчин боязнь: грех было портить такую прическу. Она относилась к типу женщин, которые постоянно вращаются среди гомосексуалистов, других женщин и старых друзей. Часто ее любовники были неприлично молоды, но неизменно хороши собой, и большинство их со временем переходило в разряд друзей. Иногда Хилари бывало нелегко. Я бы пожалела ее, если бы осмелилась. Жалеть ее не приходилось. Уважение не позволяло. Примерно такое же чувство вызывала во мне бабушка. При виде этих стойких, собранных женщин инстинктивно хочется выпрямиться. Они заставляют вспомнить о чувстве долга. Подруги обычно боготворят их. До этих дурочек не доходит, что подобная «помощь» постепенно заставляет их возненавидеть собственных мужей и сыновей…
У Хилари было невероятное чувство стиля. Все, к чему она прикасалась, становилось совершенством: ее маникюр, ее дом, ее обеды, работа и дружеские связи. Она могла быть бессердечной и даже жестокой, но приберегала эти качества для тех, кто осмеливался встать у нее на пути. Слава тебе господи, мне никогда не доводилось испытать на себе ее гнев. Пару раз я слышала, как она разговаривает с такими людьми. Это было ужасно. Наверное, мужчины это чувствуют, потому и стараются держаться от нее подальше или быстрее унести ноги.
Между мной и Хилари никогда не было тех непринужденных отношений, которые связывали меня с Пег и другими подругами. Я бы не рискнула произнести в ее присутствии некоторые привычные слова или показаться ей на глаза в джинсах и промокшей от пота рубашке. Но было в этой дружбе что-то особенное, отличавшее ее от остальных. Все подруги знали меня с детства, и в наших отношениях неизменно сохранялся неистребимый школьный дух. С Хилари же мы подружились уже взрослыми и ждали друг от друга большего. Да ее и невозможно было представить себе школьницей – разве что она ходила в школу в костюмах от Шанель и по дороге забегала в парикмахерскую. Уж легче было вообразить ее на хоккейной площадке с клюшкой в руках. Единственное место, которое ей подошло бы, это кабинет мадам де Севинье[12].