Читать интересную книгу Факел - Уилдер Пенфилд

— Нет, — улыбнулся Гиппократ. — Продолжай.

— Так я хотел сказать вот что: когда я гляжу на него внимательным взглядом врача, я замечаю, как он исхудал и ослабел. Опухоль на спине заметно увеличилась. И у него начали пухнуть ноги. Он уже не может сам сесть на осла — его приходится сажать в седло и снимать…

Гиппократ предостерегающе поднял руку.

— Вот он.

С берега до них донеслись крики, а вблизи зазвенели лиры. К ним приближался какой-то человек. Это был Эмпедокл, но его одежда и манера держаться претерпели странное изменение. Его красивое лицо сияло. На нем, словно на царе, был золотой венец и золотой пояс. Плащ его был пурпурным, а в набалдашнике посоха горел большой драгоценный камень. Когда он приветственно поднял руку, лиловый сапфир в перстне ослепительно сверкнул.

Все молча ждали его приближения. Гиппократ встал со своего сиденья у ствола платана и жестом предложил его гостю. Эмпедокл медленно, с трудом опустился на него. Торжественная музыка зазвучала совсем близко. Рабы-близнецы остановились на краю тени от могучих ветвей платана. Солнце, пробивавшееся сквозь листву сада, золотило их желтые хитоны и льняные волосы.

Гиппократ сел рядом с другими асклепиадами, и все они ждали, что скажет человек, сидящий на месте учителя. Эмпедокл обвел их взглядом.

— Я пришел проститься с вами. Я просил исцеления или смерти, но недуг мой неизлечим, а боги не дозволяют вам дать мне испить смертоносный напиток — во всяком случае, так считаете вы. Что же, вы сделали для меня все, что, по-вашему, могло принести мне пользу. Ваша доброта облегчила мой страдальческий путь, и вы прибегли ко всем средствам, известным медицине. Но никакое желание, пусть самое горячее, и никакое искусство не могут обновить это разрушенное жилище.

— Чепуха! — воскликнул Сосандр. — Мы ведь еще только начали. Ты же сам знаешь, Эмпедокл, что тебе стало гораздо легче разгибать спину.

Эмпедокл грустно усмехнулся.

— Да, Сосандр, ты сделал все, что мог. Но моя трагедия приближается к завершению. Герой удаляется, и хору остается только пропеть заключительные строфы.

Ветер шелестел в ветвях огромного платана над их головами, и коробочки с прошлогодними семенами раскачивались, будто безмолвные бубенчики на истершихся нитях. Гиппократ следил, как крылатые семена опускались на одежду Эмпедокла и его венец, обещая, что за смертью последует новое рождение. Ему пришло в голову, что царственная осанка философа, который занял сейчас его место, не была простой ужимкой безумца, как это могло показаться на первый взгляд. Быть может, Эмпедокл сам уверовал в то, что он — бог? Или он сознательно притворяется, надеясь, что в его божественность поверят потомки? Вдохновение и безумие как будто имеют много общего, и гениальный ум продолжает творить, даже когда помутится.

— Подобно Прометею, — говорил Эмпедокл, — я — бог, обреченный на страдания. Подобно ему, я щедро одарил людей. И в наказание за этот древний грех я обречен скитаться в вечности, становясь то человеком, то зверем, то деревом. Я должен прожить сотни жизней и умереть сотнями смертей, а моя душа облекается во все новые и новые одежды, которые скоро изнашиваются и сбрасываются.

— Эмпедокл, — сказал Пиндар, — ты рассказывал нам о четырех элементах, из которых слагается все сущее: о воздухе, воде, земле и огне. Но ты еще говорил, что все это боги — Зевс, Гера, Айдоней и Местис. И еще ты говорил, что силы, которые управляют всем сущим, — любовь (филиа) и ненависть (нейкос) — тоже боги. Так, значит, твоя философия утверждает бытие и еще одного бога, превосходящего величием и Зевса, и Аполлона, и Афродиту? Бога, наделенного высшей властью?

Поглядев на остальных, Гиппократ заметил, что этот вопрос им понравился. Улыбнувшись про себя, он снова устремил взгляд на Эмпедокла. Пиндар, как всегда, задал обоснованный и логичный вопрос. Всякому, выступающему в этом кругу, следует ожидать подобных вопросов.

— Да, — ответил Эмпедокл. — Сферическое бытие, обнимающее все, — вот величайшая богиня. Мы можем называть ее Сфайрос. Парменид называл ее Дике.

Голос Эмпедокла стал еще более звучным, и асклепиады наклонились вперед.

— Некогда был золотой век. Я описал его в одной моей поэме:

«Ни битв, ни войн не ведала земля.Ни Зевса не было, ни Крона,Царицею была одна любовь».

Солнце, и земля, и воздух, и море, четыре корня, были связаны воедино. И удерживала их вместе власть Афродиты, власть любви. Но хотя ничего нельзя было уничтожить или отнять, изменения все же были возможны. И вот так Сфайрос создала все. Пропитав свою кисть всеми оттенками красок, она написала деревья и мужчин, женщин и зверей, рыб и птиц, и долговечных богов. Некоторые формы, которые она создала, были нежизнеспособными, а другие изменялись с течением времени. И вот в результате долгого развития жизнеспособные формы стали тем, что нас сейчас окружает, и нами самими. Мы — результаты этого развития, сохранившиеся потому, что были того достойны. Но золотой век миновал, и теперь мы вступили во времена горя и вражды. Злая сила раскалывает мир, ненависть раскалывает сферическое бытие. Любовь удаляется, и растет раздор.

Эмпедокл встал и произнес торжественно:

— Вот все, что может быть открыто смертным…

Голос его вдруг прервался. Он склонил голову, застонал, и вновь опустился на сиденье — но лишь на миг. Он заставил свое скрючившееся тело разогнуться и медленно поднялся. Поддерживая его под руки, Гиппократ и Сосандр помогли ему дойти до ворот. Там они бережно усалили его на мула, которого подвели близнецы, и поправили седло, чтобы ему было удобнее.

— Свиток, который ты дал мне, — сказал Гиппократ, — мы будем хранить вместе с драгоценнейшими нашими папирусами. Он будет памятником того, что ты сделал для медицины.

Эмпедоклу эти слова доставили явное удовольствие. Он снял с головы венец и, с улыбкой посмотрев на асклепиадов, сказал:

— Это были счастливейшие годы моей жизни — годы юности, которые я отдал медицине. Но теперь я говорю — прощайте. Вы помните слова Эсхила:

«Ах, если б легкую, быструю смерть,Без изнуряющей боли, без мук,Сон бесконечный, блаженный покойМне даровала судьба!»[13]

Гиппократ смотрел, как Эмпедокл выехал за ворота. Тут же раздались крики невидимой толпы.

— Когда мы, наконец, научимся убивать боль, не убивая человека? — сказал он Сосандру. — Когда мы научимся лечить злокачественные опухоли?

Затем он повернулся к Пиндару.

— Эмпедокл, как я узнал, едет в Пелею. Отправляйся за ним туда — боюсь, ему может понадобиться твоя помощь. Ты сможешь остановиться у старика Энея.

* * *

Когда на следующий вечер асклепиады собрались под платаном, Пиндар еще не вернулся. Однако к концу беседы он появился в саду.

— Да, — сказал он в ответ на вопрос Гиппократа, — я принес вам новости. Но хорошие или дурные — судите сами. Вчера я добрался до Пелеи вскоре после Эмпедокла. Его, как почетного гостя, поместили в тамошнем акрополе. Но когда я на заре пошел туда повидать его, мне сказали, что он в сопровождении близнецов и проводника отправился на гору позади Пелеи. Туда, объяснили мне, ведет тропа, и его мул может подняться до самой вершины, где есть уступ, на который часто взбираются те, кто хочет полюбоваться морем на юге. Я последовал за ним и, немного не доходя до вершины, увидел проводника и близнецов с мулом Эмпедокла. Он велел им подождать его там. Я пошел дальше за ним по тропе. Она кружила между скал, но вскоре вывела меня на уступ. Там лежала его одежда — аккуратно сложенный хитон, сандалии, а сверху — посох, пояс и золотой венец… — Голос Пиндара прервался.

— И все? — спросил Гиппократ. — Ведь ты же, наверное, стал искать его?

Пиндар кивнул и, с усилием овладев собой, продолжал:

— Да. Сначала я прислушался. Потом позвал его. Но ничего не услышал. Тогда я пошел дальше по уступу и вдруг увидел его — чуть было не споткнулся о его тело. Я подумал сперва, что он умер: он лежал ничком, совсем нагой, подстелив на острые камни свой пурпурный плащ. Я тихо окликнул его по имени, и тогда он приподнялся на локте и спокойно поглядел на меня. Глаза его горели странным огнем, но сказал он только: «Что же, Пиндар, вот ты и пришел». Повернув голову, он посмотрел на море — он лежал возле самого обрыва. «Я вспоминал эту мою жизнь, — сказал он, — годы юности и возмужания. Это была хорошая жизнь, великолепная жизнь, пока меня не изгнали и пока моя жена… но к чему рассказывать тебе об этом?» Я попытался уговорить его уйти, хотел помочь ему встать, но он сказал, чтобы я не трогал его. Утро было очень холодное, хотя солнце уже поднялось из-за Книдских гор и осветило уступ. А Эмпедокл лежал там — нагой и неподвижный. Потом он посмотрел на меня и добавил: «Мне еще осталось что сказать, а я ведь всегда любил, чтобы меня было кому слушать, ты, верно, заметил? — Тут он улыбнулся, а затем продолжал: — Асклепий послал меня на Кос, но Гиппократ не смог исцелить мою болезнь. На то не было воли богов. И вот это мое тело умрет — но не я, ибо я буду жить дальше… Как ты думаешь, Пиндар, кем я стану теперь? Окажусь ли я в теле человека, зверя или какой-нибудь ползучей твари? Или я, наконец, вновь обрету свободу на Олимпе?» Он прижался лбом к земле и умолк. Но вскоре он застонал от внезапной боли и попросил: «Принеси мне мои сандалии, Пиндар. Я не могу идти — камни режут мне ноги». Я побежал за ними как мог быстрее, но едва взял их, услышал громкий крик. Я бросился к месту, где оставил Эмпедокла, но его уже не было. — Пиндар опустил голову, словно рассказ его был окончен.