Казалось, у Кржижановского лопнет терпение. Его успокаивали всей семьей. Репертуарный комитет согласился на четвертый по счету вариант, худший по сравнению с первым. И все же художник Осьмеркин уже делал эскизы декораций и костюмов. Сергей Прокофьев, оказавшись на очередной читке, тут же сел за рояль и начал писать музыку к спектаклю, искать свое собственное (и это после Чайковского!) решение. Партитура была готова через две недели.
Гром грянул там, где его меньше всего ждали. Таиров ставил комическую оперу Бородина «Богатыри». Неожиданно приехавший на репетицию Молотов возмутился формой бурлеска. «Богатыри» были запрещены к постановке. По городу поползли слухи о закрытии театра.
Таиров попытался спасти положение — начал срочно репетировать «Детей солнца» Горького. Имя великого пролетарского писателя выручило и на этот раз. Но от «Евгения Онегина» руководитель Камерного театра отказался наотрез.
* * *
Лидия Ивановна не верила своим ушам. Ее сын? Элигиуш? Но в голосе директора школы звучало — и это было самым необъяснимым — откровенное торжество. «Исключен из школы. За хулиганство. Чтоб духу его больше не было!»
В тринадцать лет? Но что он мог сделать? Лидия Ивановна настаивала на подробностях. Оказывается, какой-то девочке-активистке показалось, что он что-то прошептал в спину учителя. «Да, она не может утверждать наверняка, но это и не имеет значения, — вещала директор. — Мог просто подумать. И вообще нужно ли вашему сыну заканчивать школу? Вы же понимаете, у него нет никаких перспектив в отношении высшего образования».
Мария Никитична не удивилась. Не стала сетовать. Пожала плечами: «Сходила бы с ним в театр. Лучше к Мейерхольду. Вам обоим пойдет на пользу. А там — будет видно». Белополяк, итальянец, история с отцом… Хорошо, что не сделали более кардинальных выводов. Ну и бог с ней, со школой. Мальчик станет музыкантом или художником. Но Мария Никитична не подумала о длинной и неизбежной цепочке. Перестав быть учеником «образцовой» школы, внук лишался права учиться и в музыкальной школе, работавшей по вечерам в том же «образцовом» здании. Неужели подростку придется отказаться от своих увлечений, надежд?..
К Мейерхольду действительно можно было прийти в любой день. Всеволод Эмильевич присутствовал на всех спектаклях своего театра, не спускал глаз со своих актеров! Этот огромный человек с длинным худым лицом и огромным носом всегда находил для мальчишки добрые слова. Элигиуш видел все мейерхольдовские постановки. Его завораживали фантастические пространственные построения на открытой сцене, зеленые и розовые парики, буффонные костюмы, пластика актеров. Репертуар был классический — «Лес» Островского, «Ревизор» Гоголя, «Дама с камелиями» Дюма-сына…
Бывший Театр Обозрений представлял собой узкую кирпичную щель, вмещавшую и зрительный зал, и площадку. Но сначала был Театр А. Зона на Триумфальной площади, где теперь существует придуманный «Дом Ханжонкова». Первое пятилетие труппы праздновалось едва ли не всей страной. Юбилейный комитет возглавляла Клара Цеткин, в него входили также Луначарский, Станиславский, Михаил Чехов, Маяковский, доктор Семашко, Карл Радек, журналист, «превратившийся» вскоре во врага народа, «первый кавалерист страны» Семен Буденный, многие партийные и государственные деятели. Торжества длились три дня. О Мейерхольде много спорили, одни его признавали, другие не принимали категорически.
Переезд труппы в Театр Обозрений был связан с начавшейся реконструкцией главной улицы Москвы — Тверской, переименованной после смерти Горького в проспект его имени. Дома сносились, передвигались, надстраивались. На Триумфальной площади предполагалось возвести здание для Мейерхольда. Но пока, помещение для репетиций приходилось арендовать в подвалах банковской улицы — Ильинки, где когда-то хранились капиталы России. Ни дневного света, ни воздуха…
Лидии Ивановне показалось, что в лице Мейерхольда что-то изменилось. Скованные скрытой гримасой губы. Даже рука на плече — не подхватывающая, а скорее опирающаяся. Может, просто показалось — от собственных неприятностей? На ничего не значащий вопрос о самочувствии Лидия Ивановна неожиданно для себя самой разоткровенничалась о школьных проблемах Элия. Мейерхольд задумался, достал листок из кармана пиджака, написал номер телефона: «Сходите, я предварительно позвоню. Должно обойтись. Как все нелепо…»
В тот раз шел «Лес». Но Аркашку Счастливцева играл новый актер; любимец Всеволода Эмильевича Игорь, Ильинский предпочел оставить вырастивший его театр. Заблаговременно. Интуиция не подводила будущего народного артиста СССР никогда.
NB
1936 год. 19 декабря. Из ежедневных докладных записок сотрудницы 2-го Западного отдела ВОКСа Д. Каравкиной, обслуживавшей Леона Фейхтвангера во время его пребывания в Москве. Гриф: «Не подлежит оглашению».
«…Рассказывал о своем, визите к Димитрову. Принимал его у себя дома, к ужину. Ездил специально, чтобы говорить о процессе троцкистов. Сказал, что Димитров очень волновался, говоря на эту тему, объяснял ему полтора часа, но „его не убедил“. Потом Фейхтвангер сообщил мне, что за границей на этот процесс смотрят очень враждебно: что его ставят на одну доску с процессом о поджоге рейхстага, что „никто“ не может понять, как 15 „идейных революционеров“, которые столько раз ставили свою жизнь на карту, участвуя в заговорах против вождей, вдруг все вместе признались и раскаялись…»
27 декабря. Там же.
«Сегодня был трудный день, так как Фейхтвангер поспешил излить на меня свое негодование по поводу статьи о Жиде (которую написал для газеты „Правда“). Вот, мол, и оправдываются слова Жида о том, что у нас нет свободы мнений, что нельзя высказывать своих мыслей и т. д.
Мехлис предложил ему переделать некоторые места, в частности о „культе“ Сталина. Я ему объяснила, в чем суть отношений советских народов к тов. Сталину, откуда это идет, что совершенно ложно называть это „культом“.
Он долго кипятился, говорил, что ничего не будет менять, но, когда пришла Мария Остен, он уже остыл, смирненько, сел с нею в кабинете и исправил то, что она просила, за исключением фразы о „терпимости“, которую ни за что не хотел выбросить».
* * *
Пушкин. У каждого советского школьника с этого имени начался новый учебный 1936 год. Страна готовилась к столетию смерти поэта. В связи с этим по школам разослали предписания: каждый школьник обязан выучить одно пушкинское стихотворение. В задании отчитались на уроках все, часто не понимая ни смысла стиха, ни тонкостей поэтического языка. У учителей, на объяснения просто не было времени. Достаточно было дежурных фраз о совершенстве и красоте, которые следовало вызубрить наизусть для обязательного ответа.
В этом же учебном году открылись сотни новых школ. Приказ «сверху» предписывал бросить все силы на «счастливое детство». Рушились старые здания, прежде всего церкви. Именно на их месте чаще всего возводились типовые четырехэтажные коробки. Серые или красные. С крашеными дощатыми полами. Широкими двухпролетными лестницами по двум сторонам здания. Еще более широкими коридорами — для «перемен». Грузными, выкрашенными охрой партами с хлопающими тяжелыми крышками и гнездами для чернильниц-«непроливашек» и ручек. Обязательными портретами Ленина и Сталина в рекреационном зале, в буфете, в каждом классе, кабинетах директора и заведующего учебной частью. Исключение составляли физкультурный зал и два кабинета — химический с Менделеевым и Бутлеровым и физический — с Яблочковым и Ломоносовым.
Никаких отклонений. Никаких фантазий. Даже стенные газеты были однотипными — с непременной Спасской башней, Мавзолеем и фотомедальоном по образцу античных камей — наложенные друг на друга профили Ленина и Сталина. Цветы на окнах представлялись излишеством, если только это не кабинет биологии. В библиотеке проверенный-перепроверенный набор книг (книжные коллекторы, формировавшие библиотеки, хорошо выполняли цензурные функции), но и те выдавались с обязательной надбавкой — брошюрой или книжкой о героях-пионерах, разоблачающих врагов народа, героически работавших на колхозных полях, участвовавших в Гражданской войне. В формуляре каждого малолетнего читателя должны были присутствовать политические опусы, чтобы библиотекари могли отчитаться: спрос на подобного рода «правильную» литературу очень высок.
Дорога в школу — дорога через «не хочу». Мимо хиреющего татищевского сада с вековыми липами и зарослями шиповника. Мимо поповского домика, отданного зубному врачу Розенблюму, которому даже разрешили частную практику. Все равно поповская семья исчезла и — никто не сомневается — не появится больше никогда. Мимо церковного двора, выложенного желтыми каменными плитами посреди буйных зарослей кустов сирени с вечно привязанными веревками для белья. Уже несколько лет как огромная церковь Троицы в Вешняках превращена в рабочее общежитие.