Таким представлялся Аггею ускользающий образ девушки, о которой он мечтал по вечерам. Оттого, что сейчас можно было видеть ее въявь, закружилась голова, и, стоя внизу пригорка, Аггей раскрыл рот.
— Что вы увидели? — воскликнула Надя. — Привидение?.
Затворив за собою дверь кабинета, Аггей остановился около письменного стола, зажег свечу и долго глядел на тихое ее пламя…
Чернила в чернильнице давно высохли, единственный конверт был захожен мухами, и Аггей, отыскав карандаш, сел на низенький диванчик.
— Надя, — сказал он и слегка похолодел, услышав свой голос, — неужели возможно…
Поднеся к лицу ладонь, едва пахнущую ее духами, он подумал: «Я целую ей руку… Вот так…»
Закрыв глаза, Аггей стал морщить подбородок так, как делает это Надя, когда смеется. Поднял пальцы к голове, тоже как делает Надя, поправляя волосы, и, — весь выпрямившись, не в силах сдержать удары сердца, сказал:
— Люблю… — и, похолодев, открыл глаза и увидел в темном зеркале себя — толстого, с руками, неестественно растопыренными.
Аггей замотал головой, присел к столу, долго молчал, охватив лицо руками, потом решительно, крупным, неровным почерком, стал писать.
«Простите, но вы спросили — люблю ли я? Поэтому я осмеливаюсь писать. Вас я люблю так, как никто и никогда не любил. Вы не такая, как все женщины; вы особенная, вы прекраснее всех, и бог привел меня к вам… Я молюсь вам и прошу — сделайтесь моей женой, то есть я прошу вашей руки! Я несчастный…»
Много еще написал Аггей такого и, запечатав конверт, пошел к Марье Ивановне.
Старая экономка, сидя на сундуке, гладила больную ногу. На стене, около жестяной лампы, шуршали тараканы…
Громче прежнего ахнула Марья Ивановна при виде барина:
— Что это, батюшка, не спите, или живот болит?
— Запомните, Марья Ивановна, — сказал Аггей поспешно, — это письмо отдадите барышне поутру, смотрите только, не будите ее. Поняли?
Наутро Аггей встал рано и пошел в конюшню, где кучер мыл щеткой каракового жеребца, который косил белым глазом, топал ногой.
Рассеянно Аггей обнял морду коня, поцеловал его в серую губу и велел оседлать верхового. Затем потер ладонью свои покрасневшие за ночь глаза и потянулся, запах конюшни был мил ему; подходя к решеткам конских стойл, он гладил рыжие, сивые и черные морды, ласково губами ловившие его пальцы, и думал:
«Проснулась? А вдруг — проснулась? Прочла…» Он вышел на стук выводимого из каретника верхового.
— Шибко Ваську не бейте, барин, — сказал кучер, — не любит.
Рыжий Васька покосился на Аггея и присел, когда плотно уселось на нем восьмипудовое тело.
От быстрой езды Аггей приободрился, и неотступные мысли его просветлели.
«Нет, еще спит, — думал он, повертывая к лесу, — ручку положила под щеку, спит».
Ветви задевали лицо не просохшими от росы листьями, и, глядя на грибные тропки, бегущие от дороги в чащу, крикнул Аггей, приподнимаясь на седле:
— Нет, Надя проснулась и читает письмо… Милая, милая…
Хлестнул коня плетью и поскакал, — придерживая шляпу.
Дорога сбегала круто вниз; там шумела хвоя и желтел песок. Чтобы не утомить лошадь, Аггей повернул вдоль косогора и скоро выехал на поляну, где курилась обложенная дерном куча и у шалаша на пне сидел в полушубке согбенный старичок, держа в руках кисет… Реденькая борода у старичка так и не поседела, хотя курил он деготь на этой поляне пятьдесят лет, и сколько прожил до того — не помнит. Заезжал к нему иногда барин и давал двугривенный; старичок за это кланялся ему в ноги. Увидев Аггея, он встал и снял шапку.
— Здравствуй, дед, — сказал Аггей, тяжело впрыгивая на землю, — ну что, все еще живешь?
— Не дает господь бог смерти, — заговорил старичок торопливо и многословно, словно боялся, что его перестанут слушать. — Летом я с молитвой ему служу — за, пчелкой ли присмотришь, солнце встанет — перекрещу ее, а ночью врага колотушкой от ульев гоню… Господу это угодно; он от грехов-то и ослобонит… А за зиму лежишь на печке — такое надумаешь — тьфу! — все лето пойдет насмарку: опять грехов полон рот… Оттого и зажился. И еще комар, прости господи…
— Донимает?
— Лют, дыму не боится; вот ужей тоже много, ох, много ужей завелось, бог с ними.
Аггей сел на обрубок и, оглядываясь кругом, прислушивался, как часто бьется сердце. А старичок все говорил, и прыгали воробьи на шалаше.
— Я у тебя до полудня посижу, — сказал Аггей, — разнуздай-ка лошадь.
И, когда старик, охлопотав коня, принес из шалаша дикого меду в бурачке и кувшин ключевой воды, Аггей сказал, краснея:
— Знаешь, дед, я женюсь. Старик перекрестился:
— Вот и слава богу, а то я все думаю — нет и нет у нашего барина хозяйства.
— Увидишь скоро ее; мы кататься поедем, а ты забеги на дорогу и посмотри; такой красавицы не только ты — я не видал. Ты что это — меду мне принес. Дикий? А смотри, в нем пчела.
— Утопла; за добро своей жизни лишилась.
И старик стал глядеть, как Аггей ест мед…
— Всегда по лицу видно, что человеку бог пошлет, — сказал он, — вот у тебя, гляди-ко, глаза белые, будто со страху.
Аггей потянулся и, отойдя, лег на траву, где легкий ветер отдувал мух; возбуждение улеглось, и сладкая дремота закрыла веки; поплыла земля, и, положив руку на грудь, Аггей улыбался, слушал шорох листьев, говор старика.
— Кормят тебя, рыжий, овсом, — говорил старик, подсев к Ваське, — а сено ты жрешь от жадности. Вот и видно, что бог скотине душу не дал, одну утробу… Ну, что ногами топаешь, я, брат, истину тебе говорю…
…С легким криком Аггей проснулся и сел, осматриваясь.
— Дедушка, — окрикнул он старика. — Где ты? Скорей, скорей лошадь…
Ударяя плетью, Аггей скакал, потеряв шляпу, и сучья хлестали по бледному его лицу.
«Поздно, поздно», — думал он, тоскливо глядя на солнце, взошедшее уже к полдню.
Обозлившийся Васька летел прямиком, но на плотине удалось Аггею задержать ход, и, чем ближе к дому, тем страшней становилось, а на самом дворе поворотил было Аггей коня обратно и, став, крепко сжал руки.
— Все равно, — сказал он. Быстро перекрестился несколько раз и спрыгнул у крыльца.
В доме было тихо; подойдя к кабинету, Аггей осмотрелся, не видит ли кто, и отворил дверь.
На диванчике, с книгой в руках, сидела Надя. Она повернула строгое лицо к вошедшему… Аггей ахнул, взялся за косяк. Надя, встав, сказала:
— Я давно жду вас, Аггей Петрович; я получила письмо…
Глядя, как она опустила глаза, Аггей возликовал, но сейчас же лицо его покрылось смертельной тоской.
— Аггей Петрович, — сказала Надя тихо, — я замужем…
Она тряхнула головой и, вынув из книги, подала Аггею его письмо.
— Милый, не огорчайтесь, я вас очень люблю…
Потом, легко коснувшись губами лба Аггея, подобрала синее дорожное платье и вышла, не обернулась в дверях — не спеша, удаляясь, стукали ее каблучки по коридору.
Письмо дрожало в руке Аггея, когда он подошел к пыльному окну; на дворе, выкатив, смазывали людми-линскую коляску.
— Вот и конец, — сказал Аггей, и ноги его задрожали, став бессильными, как после испуга.
— Что же, я возьму и лягу… Должно быть, меду съел натощак: тошнит…
Мотая головой, он лег на спину, скользя пальцами по гладкой коже дивана.
— Дурно мне… — сказал Аггей. Пот крупными кап-» 'лями выступил на лбу, и тело холодело. Аггей прижался к холодной спинке дивана; не в силах привстать, глядел на клочок мочалы, торчащей из-за обивки, и, жалея себя, начал глотать соленую слюну.
Приходил Людмилин, сконфуженно объяснил, что должны они уже уехать, иначе опоздают на агрономический съезд, и что непременно ждут Аггея в Петербург, где сейчас белые ночи. Аггей приподнялся, взял Степана за руку и, глядя в сторону, сказал:
— Хорошо, я постараюсь приехать.
И сел опять, комкая носовой платок. Степан вышел, ударившись плечом о косяк.
В коридоре разговаривали; топая ногами, пронес кучер, должно быть, чемодан. Нежный, изумительный голос Нади у самых дверей произнес:
— Он спит, не тревожьте его…
Тогда Аггей вышел на крыльцо и, стараясь улыбнуться, помахал отъезжающим рукой.
Когда же тройка выкатила за ворота и Надин лиловый шарф еще раз мелькнул сквозь зелень, Аггей, пожавшись, словно от холода, пошел в залу и сел против окна на любимое кресло.
Не было видно — закатилось ли солнце, или нет: сизая туча клубами поднялась из-за холмов; порыв ветра нагнул ветви, поднимая выше окон обрывок бумаги; на террасе с силой хлопнуло окно…
Несколько капель ударилось в стекла, потекли струйками; брызнуло сильнее, и зашумел по листьям крупный дождь.
Звуки в просторных комнатах утихли, запахло травой, сыростью, и стало совсем темно…
Аггея звали ужинать, а он все смотрел в окно и думал несвязное.