Читать интересную книгу Повести и рассказы - Павел Мухортов

— Лена, как ты относишься ко мне?

— Не знаю, в двух словах не скажешь, — удивленная вопросом, неуверенно ответила девушка. — Странно, у меня впечатление, что ты состоишь из одних вопросов.

— А ты мне, честно говоря, очень нравишься. С тобой интересно и никогда не знаешь, чего можно ожидать от тебя в следующую минуту, — Генка говорил как–то увлеченно, быстро и весело. Но успела вставить свое.

— Разве? Последнее скорее относится к тебе…, — продолжить ей не удалось.

— Как летит время! Скоро конец учебного года. Экзамены, выпускной бал… Я уеду в другой город… поступать в военное училище, — и Генка прямо задал вопрос. — Лена, ты будешь мне писать?

— Знаешь, на этой поляне не хватает только избушки на курьих ножках, — Лена засмеялась, потом быстро закрыла ладонью Генке и, нагнувшись, легко поцеловала что–то пытавшиеся произнести испекшиеся губы.

Генка осторожно убрал руку девушки со своего лба, взглянул прямо в глаза, склонившиеся над ним, и тихо, но твердо сказал:

— Я с нетерпением буду ждать твоих писем…, — к сказанному Генка добавил бы крутившиеся слова десятков книжных и сотен телевизионных героев, но признаваться в любви их языком Ткачук считал позорным и оскорбительным для такого простого предложения, которое только что произнес и которое считал своим признанием. Тогда он опять сменил резко тему и восторженно почти прокричал:

— Слушай, прошлой осенью здесь с нами случилось…

* * *

— Ткачук! Срочно к военруку. На перемене он будет ждать.

Ольга Петровна была как всегда точна, собрана, деловита.

С самого утра Генку терзало беспокойство. По настоянию Валерии он накрутил километраж вокруг массива, с целью поднятия тонуса, но потом, под струями холодной воды из душа, смутное чувство тревоги не покидало его. «Чего тянуть? Неужели неподходящая кандидатура? Или есть другая причина?»

Теперь это щемящее чувство пропало. Забыв поблагодарить классную, Генка побежал к военруку, а оттуда на трамвае прямехонько в центр города.

В двенадцать дня, окинув быстрым взглядом толпящихся призывников, он остановился перед входом в военкомат. Нужен был Борис Николаевич Груце. Именно он занимался с кандидатами, поступающими в военное училище.

Войдя в кабинет, Генка в нерешительности потоптался на месте, не зная как и что сказать, пока Груце не оторвал глаз от бумаги.

— А Ткачук? Заходи, — стройный, подтянутый, быстрый в движении и энергичный Груце встал, поздоровался и выдвинул стул, приглашая садиться.

— Что же ты меня подводишь? Твой отец, понимаешь ли, звонит, спрашивает, не на моего ли сына вызов из училища пришел, а я и не знаю что ответить. Зачем же ты его в неведении держишь?

— Это, чтобы без лишних эксцессов потом, — сдержанно улыбнулся Геннадий.

— Ну–ка, ну–ка, объясни, — собранные на переносице кустистые сердитые брови Груце расправились.

— В маме проблемы. Честно говоря, не хочу волновать раньше времени: она не хотела, чтобы я шел по стопам отца, мечтала, что поступлю в медицинский.

— Ловко придумал! — воскликнул Груце. Был он двадцати четырех лет, безус, добродушен и больше походил на старшего Генкиного брата, чем на боевого, бравого командира. — А как со спортом? Выступаешь?

— Нет, ушел из команды. На последних соревнованиях проиграл… — Он опустил голову, закусил губу, вспоминая тренера и ребят, которых подвел, ибо это пахло предательством, когда же решился поднять на Груце глаза, то встретил колючий взгляд.

— Геннадий, послушай внимательно. Армия — это не романтика, как кажется на первый взгляд. Не красивая форма и слаженный строй, печатающий шаг вместе с тобой. Это труд, кропотливый, упорный, труд одного человека, отделения, целого воинского коллектива. Я знаю, тебе рассказы об армии не в новинку, как–никак отец — офицер, но сейчас, извини, ты представляешь все в розовом цвете, не предполагая, что тебя ждет тысяча больших и малых испытаний. А вот выдержишь? Не спасуешь? Не оставишь ребят в трудную минуту? Как в спорте… А тренер? Он для тебя командиром был. Ты о нем подумал?

Генка не оправдывался, хотя и порывался что–то объяснить, а Груце горячо продолжал. — Тот, кто в военной службе видит только романтику, жестоко ошибается. Запомни, это извечная ограниченность в чем–то, строгая дисциплина, самоконтроль. Там нет «не могу», «не хочу», а есть — «надо». И выбирать не приходится, потому что это твой долг.

Генка согласно кивал головой.

— История, которую я тебе сейчас расскажу, продиктована жизнью. В ней нет вымысла. Ее герой всего лишь выполнил свой долг.

Груце закурил и сел вполоборота к окну. Посуровевшие глаза, золотая коронка, дым сигареты. Тяжеловесный взгляд Груце скользит по лицу Геннадия, уносится далеко–далеко. Груце видит, как морская волна играет множеством отблесков южного солнца, как журчаще сочится из веснушчатых камней вода. Камни… камни…Они чем–то отдаленно напоминают отвесные гряды Панджшерского ущелья. Осталась в прошлом, отдаленная жестокой судьбой — двумя ранениями — тревожная жизнь, но не забываются лица друзей, лица боевых товарищей и тот бой, последний, решительный.

Генка охотно верит, что Груце рассказывает о своем закадычном друге. Он не знает, что Борис Николаевич Груце и есть тот самый лейтенант…

Почувствовав сильный удар в бок, он с горечью подумал «зацепила» и, уже падая, последнее, что увидел — тяжелые каменные вершины Панджшера, словно сомкнувшиеся над ущельем, где были разгромлены остатки банды Хакмати.

А перед этим была ракета, яркая, шипящая, как кончик электрода, с безумными, навыкате глазами приподнявшийся из промоины душман, фигурная прорезь прицела, поймавшая стриженый затылок восемнадцатилетнего мальчишки–радиста. И еще было небо, поющее, безупречно голубое, и те шесть шагов, что разделяли солдата и лейтенанта.

В ветролете к нему несколько раз возвращалось сознание, и превозмогая сильную боль, он все же тянулся к иллюминатору, пытаясь в последний раз взглянуть на эту землю.

…Груце смягчился. Затем задрал рукав и посмотрел на часы.

— Так, Геннадий. Судя по календарю, надо готовиться к экзаменам. Сдавай, получай аттестат и помни, что ответственный экзамен, — огн потряс пальцем, — ждет тебя за порогом школы. Комиссии ты прошел. Я тебя еще вызову. А отцу все–таки скажи.

Генка вышел из военкомата, зажмурился; и то ли от солнца, то ли от рассказа Груце, всколыхнувшего до основания, то ли от собственного признания, приятно защемило сердце. Чего бы он не сделал, чтобы на миг очутиться вместе с тем лейтенантом на отвесных скалах, в грохоте боя, крепко сжимая автомат.

Он снова обрел уверенность. Теперь никакая сила не заставила бы изменить решение. В него вливалась новая жизнь, увлекая, наполня до краев каждую клеточку тела.

«Прежде всего — в спортклуб», — решил Генка.

К чести своей, тренер вовсе не удивился встрече. Он так и сказал: — Я не сомневался, что ты придешь. — И ни словом не обмолвился об уходе.

— Я хотел вам передать, — начал было Генка, но тренер перебил: — Не надо, я знаю. Лично мое мнение — парень в военной форме — это мужчина.

Слово «мужчина» он применял редко. В его устах это значило больше, нежели обычная похвала. Немного погодя он сказал:

— Еще отец говорил мне, что у всех нас существует два неоплатных долга: перед матерью, которая нас родила, и перед Родиной, что выучила и воспитала. Навсегда запомни это, Геннадий.

Ира нанесла на картон лаконичный, бледный в разводах акварельный мазок и неохотно отложила кисточку.

— Как тебе, Ленок, нравится моя мазня?

Удачно скопировав Филина, Лена деланно сердито скосила глаза: — Скажешь тоже, так сказать… На мой вкус вполне прилично.

У мольберта она провела пальцами по шероховатостям засохшей краски на покоробившемся листе. — Вот это да! Иришка, кек естественно! Прямо типичное средневековье. Интересно, откуда?

— А–а–а… моталась в Нахичевань, кое–что набросала, — развязно, как бы между прочим, пояснила Ирка.

— Знаешь, чувствуется дыхание времени.

— Ошибаешься, подруженька, дыхание места, — торжествующе любезно поправила Ирка.

— Может быть…

Лена медленно прошлась по захламленной комнате, с любопытством всматриваясь в развешанные по стенам картины в самодельных рамках, рисунки, наброски, а художница со стороны наблюдала за ней.

— Интересно, а это кто еще? — Лена остановилась перед картиной футболиста, выполненной тушью. С бумаги пытался сойти рослый парень–симпатяга. Выиграв единоборство, он в отчаянном прыжке дотягивался до мяча, угрожая воротам, и в это мгновение черты его лица выражали и наступательный порыв, и жажду победы, и верх нечеловеческих усилий.

— Мой идеал, — восклицательно сообщила Ирка. — Мне нравятся отважные ребята.