не бойся. Недолго ему осталось на воле ходить. За такие дела государь дворянского достоинства лишит. И если не повесит, то отправит, куда Макар телят не гонял. И друзей у его светлости тут же поубавится. А чтобы ты совсем уж ничего не боялся, — Я оперся ладонями на стол, подался вперед и почти шепотом продолжил, — я лично к градоначальнику обращусь, чтобы и тебе, и Прасковье твоей новые документы выправили. Избу в Ставропольской губернии купим, денег дадим — горя знать не будете. И никакой князь не найдет — вот тебе мое слово офицера.
Геловани толкнул меня коленом под столом и многозначительно закашлялся. То ли оттого, что не считал даже гвардейского поручика настоящим офицером, то ли потому, что я ступил на слишком уж тонкий лед. Разумеется, никакой программы защиты свидетелей в тысяча девятьсот девятом году не было — да и быть не могло. Ни в Российской Империи, ни в Европе, ни в прогрессивных по нынешним временам Соединенных Штатах. И в этом мире, и в моем старом.
Зато сделки с Фемидой в обоих существовали едва ли не дольше, чем законы и сама судебная система — так что от замечаний вслух Геловани все-таки воздержался.
— Слово офицера?.. — робко переспросил Сидоров.
На мгновение мне вдруг стало смешно — взрослый мужик и ветеран войны будто превратился в мальчишку-беспризорника, которому пообещали калач и золотой империал за явно копеечную услугу. И теперь смотрел на меня чуть ли не как на всемогущее божество, снизу вверх, хотя и сам роста был немалого.
Не хватало только прослезиться и жалобно спросить — дяденька, а вы точно не обманете?
— Мое тебе честное и благородное слово, Матвей Иванович, — проговорил я, чеканя каждый слог. — Так что подумай, надо ли тебе за князя страдать. Ты по его указке чуть грех на душу большой не взял, а он вон как решил.
— Да уж… Я и подумать не мог, что так выйдет, ваше благородие. — Сидоров сдвинул брови и шумно выдохнул через нос. — Сам ведь из грязи вытащил, можно сказать, приблизил. В усадьбу, в покои барские приглашал даже.
— Как родного принимал, — будто бы невзначай ввернул я.
Сидоров промолчал, но от него снова буквально шибануло злобой, горячей и концентрированной. Видимо, мне удалось-таки наступить на больную мозоль так, что это не выглядело ни обманом, ни грубой и безыскусной подначкой.
Я никогда не считал себя по-настоящему хорошим психологом — для этого требовалась бы по меньшей мере душевная организация потоньше. И обильная практика интриг, которым попросту неоткуда взяться посреди полей сражений, на которых я провел если не половину нечеловечески долгой жизни, то треть уж точно. Война вообще не слишком-то располагает к сложной рефлексии и умению считывать крохотные движения чужой души.
Но природные талант и чуткость вполне может заменить самый обычный опыт. Особенно когда его набирается не одно столетие. Так что кое-что в людях я все-таки смыслил — поэтому и смог «раскачать» Сидорова и вывести на нужные нам сейчас эмоции. Не знаю, считал ли он себя другом Меншикова, надеялся ли однажды стать признанным наследником рода или хотя бы своим человеком в семье — обида от мнимого предательства оказалась настолько сильной, что без особого труда перебивала не только собачью преданность господину, но и страх перед всемогущим аристократом.
— Буду, — буркнул Сидоров. — Буду свидетелем, ваше благородие. Раз он так — и я за этого сына собачьего в петлю не полезу.
— Вот и правильно, Матвей Иванович. — Я сделал знак Дельвигу. — Сейчас его преподобие нам выдаст бумагу с пером — и все сразу запишем.
Страховка никогда не бывает лишний. Конечно же, на судебном заседании — если до него вообще когда-нибудь дойдет дело — живой свидетель куда лучше самой толстой и убедительной папки с показаниями. Но в последнее время случаи скоропостижной кончины важных свидетелей уже имели место, так что рисковать не хотелось. Если колдун и его свита в очередной раз сыграют на опережение, у нас будет хоть что-то.
Впрочем, делиться подобными мыслями с Сидоровым я и так не собирался — бедняге и без того хватало сомнений. Не то, чтобы он успел пожалеть о своих словах, но совместные с Меншиковым прегрешения расписывал явно без охоты, то и дело озираясь то на меня, то в сторону двери, будто сюда прямо сейчас мог вломиться разъяренный предательством князь.
Грамотность у Сидорова тоже хромала, причем на обе ноги разом. Ее хватило только поставить закорючку и изобразить рядом что-то отдаленно похожее на фамилию и инициалы. Все прочее изливал на бумагу Дельвиг — из нас троих у его преподобия оказался самый изящный почерк. Дело двигалось уверенно и в высшей степени аккуратно, но неспешно, и в какой-то момент я даже перестал слушать и выбрался из комнаты наружу — проветриться. И заодно сообразить, что именно мы собираемся делать дальше.
— Ну ты даешь, поручик… Уши бы оборвать по-хорошему за такое надо — да победителей не судят.
Геловани зачем-то вышел следом — видимо, тоже уже успел устать от сбивчивого рассказа, который Сидоров все время норовил то увести в сторону охоты, то начинал гонять по кругу, сам забыв, на каком месте остановился.
— Не надо, ваше сиятельство. — Я на всякий случай прикрыл уши руками. — Сейчас Антон Сергеевич все напишет, а с такими бумагами можно хоть к градоначальнику, хоть к обер-прокурору в Синод, хоть к его величеству лично.
— Бумаги хорошие выйдут. — Геловани задумчиво кивнул. — А вот остальное… Документы выправим, избу купим — больно лихо ты, поручик, казенными деньгами распоряжаешься.
— Да и ладно, — отмахнулся я. — Не выделят — из собственных средств изыщу.
— Я смотрю, ты на государеву службу не за длинным рублем пошел, поручик.
— Никак нет. — Я развел руками. — Все для отечества.
— Знаем мы таких бессребреников, — усмехнулся Геловани. — Сегодня так, а завтра и чин, и орден потребуешь — и попробуй тут не дай… Впрочем, дело твое.
— Так я ж для общего дело, ваше сиятельство. — Я осторожно заглянул в комнату, где его преподобие продолжал трудиться над признаниями Сидорова. — С такими аргументами и в суд можно, и слежку установить. Уже по правильному, с высочайшего дозволения.
— Слежку, пожалуй, и дадут. А вот в суд пока рано. — Геловани чуть сдвинул брови. —