Читать интересную книгу Рассказы о пластунах - Владимир Монастырев

Звягин посмотрел на Прохорова и закончил:

— Все, ведите.

Сержант перестроил солдат.

— А ну, с места песню, — крикнул старшина.

— Взво-о-д, — протянул Прохоров. Взвода перед ним не было, но «отделение» звучало бы несолидно. Старшина промолчал, и сержант еще раз протяжно скомандовал: «Взво-о-д, с места песню, шаго-о-м арш!»

Новобранцы недружно тронулись с места, не сразу попали в ногу… Кто-то негромко затянул песню про очи карие, ее подхватили вразнобой.

Старшина сбежал по ступенькам, догнал строй и крикнул:

— Отставить песню… Срамитесь только, ведь вы же теперь в форме, понимать надо…

Прохоров опустил голову: ему от стыда за то, что он ведет такое горе-подразделение, хотелось провалиться сквозь землю.

3

Если бы кто-нибудь раньше сказал Прохорову, что взрослый человек может не уметь ходить, он бы не поверил. А теперь сам убедился: Степан Мягких не умел ходить. Он махал обеими руками сразу в одном направлении — то вперед, то назад, при этом сутулился, в такт шагам кивал головой, постоянно терял ногу и портил весь строй.

— Ты, Мягких, идешь, будто воз везешь, — смеялся над ним Барабин, тот самый смуглый, плечистый солдат, который в строю возле бани стоял рядом со Степаном.

Сержант занимался с Мягких отдельно: отойдет на плацу в сторону и ходит с ним рядом, следя, чтобы солдат руками правильно махал, не гнулся. Степан смущался, потел, краснел, сбивался. Прохорову эти занятия тоже не доставляли удовольствия, он часто оглядывался по сторонам: не видит ли его кто из старослужащих. Походив немного рядом с солдатом, сержант останавливался, а тот, слушая счет, шагал дальше. Но стоило только Степану остаться одному, как он начинал по-прежнему махать руками — сразу обеими в одном направлении.

Самым шустрым и разбитным среди новичков был Виктор Барабин. И шинель на нем сидела аккуратно, и вид он имел бравый, усваивал и запоминал все быстро, с одного раза.

«На этого можно опереться», — подумал сержант и поручил ему заниматься с Мягких. И не ошибся. У Степана с Барабиным дело шло хорошо. Барабин все умел делать весело, с шуточкой, со смешком, и Мягких при нем не так стеснялся. Один раз Прохоров услышал, как Барабин сказал Степану:

— Ты головой мотать брось, а то на жеребца очень смахиваешь. Вот командир полка увидит, как ты ходишь, и в артиллерию тебя сдаст — пушку таскать вместо лошади…

Говорил Барабин серьезно, без улыбки. Степан посмотрел на него своими доверчивыми водянистыми глазами и улыбнулся. Но Виктор сохранил каменное лицо, и улыбка у Мягких погасла.

— Врешь ты, — неуверенно возразил он.

Барабин пожал плечами.

Прохорову было смешно, однако он подавил в себе желание засмеяться и, отозвав Барабина, строго сказал ему:

— Вам поручено заниматься с товарищем, а вы смеетесь над ним: нехорошо.

— Так то в шутку, — улыбнулся Барабин, — он же понимает.

Мягких действительно хотя и не сразу, но понимал шутки своего товарища и не обижался на него. Он первый и громче всех смеялся, когда Виктор в лицах рассказывал, как Степан Мягких, зайдя в канцелярию карантина, докладывал начальнику о своем прибытии, запутался в званиях, назвал майора «товарищ лейтенант-майор», покраснел, взмок и, наконец, безнадежным тоном сказал:

— Ну, значит, пришел я…

Рассказывал Барабин уморительно, и слушатели покатывались со смеху. Даже Прохоров, услышав этот рассказ, не удержался от смеха, хотя у него с этой историей были связаны воспоминания отнюдь не веселые: начальник карантина сделал тогда ему внушение за то, что у него подчиненные не умеют обращаться к старшим. А Звягин этак ядовито заметил:

— Непорядок у нас в отделении, товарищ Прохоров. Выходит, мне тоже придется кое-кому носы утирать.

4

Отделение занималось возле казармы на площадке, обсаженной подстриженными кустами. Прохорова вызвали в штаб, и он оставил за себя Барабина. Возвратясь, сержант остановился за кустами, наблюдая, что делают его подчиненные. День был солнечный, теплый, солдаты сидели и лежали прямо на желтоватой траве. Посредине, по-турецки скрестив ноги, устроился Виктор Барабин.

— А я у цыган родился, под телегой, — доносился его голос, — оттого у меня и характер веселый… — он добавил еще что-то негромко, и солдаты засмеялись.

Барабин выждал, когда наступила тишина, встал и сказал:

— Посмеялись — и будет. Заниматься надо. Поднимайся.

Все встали. Только солдат Ващенко остался сидеть. Он лениво покусывал сухую травинку и снизу вверх смотрел на Барабина.

— Подождем, — сказал он, — погода больно хорошая.

— Вставай, вставай, нечего прохлаждаться, — перебил его Барабин, — оставили меня за командира, значит, слушай, чего я буду командовать.

— А ты дело командуй, — Ващенко лениво поднялся. — Не выслуживайся, все равно никто не видит…

Барабин сжал кулаки и шагнул к Ващенко.

— Повтори, что ты сказал, — он сделал еще шаг.

Ващенко попятился.

— Но, но, — поднял он обе ладони, — тебя за командира поставили, а ты драться.

Прохоров вышел из-за кустов. Солдаты, увидев его, быстро построились. Барабин доложил, что в отделении все в порядке. Сержант внимательно посмотрел ему в лицо. Тот выдержал его взгляд и не опустил глаз. Прохоров сделал вид, будто ничего не заметил, но все время, пока шли занятия, думал, кто же из солдат больше виноват — Ващенко или Барабин — и как должен поступить он, командир отделения.

Вечером старшина объявил, что в заводском клубе — у шефов — будет концерт приезжих артистов, пойдут — по одному человеку из отделения.

В другое время сержант отправил бы на концерт Барабина, но сегодня делать этого не следовало. Прохоров так и не решил, как ему быть: наказывать Барабина за то, что он днем солгал командиру, вроде уже поздно, упущено время, а поощрять тем более нельзя. Сержант решил послать на концерт Степана Мягких — ведет он себя хорошо, в строевой подготовке делает явные успехи. Пусть идет.

Прохоров долго напутствовал солдата, оглядывая его со всех сторон, наконец отпустил.

— Придете, доложите, как у вас там, все ли будет в порядке, — сказал сержант на прощанье.

Вернулся Мягких незадолго до отбоя, возбужденный, довольный. Он вытянулся перед сержантом и, не выдержав, широко улыбнулся, но тотчас овладел собой и громко стал докладывать, что замечаний ему не было, что шли домой они с песнями и водивший их офицер всем объявил за пение благодарность.

Сначала руки Степана были плотно прижаты к бедрам, но потом ладони словно отклеились от шаровар и стали описывать замысловатые вензеля.

— Не размахивайте руками, — строго заметил Прохоров.

Мягких на полуслове оборвал свой затянувшийся рапорт, остатки улыбки сошли с его лица, глаза потускнели.

— Все? — спросил сержант.

— Все, — уныло ответил солдат и отвел глаза в сторону.

— Идите готовьтесь к вечерней поверке.

«Обиделся», — подумал Прохоров, глядя вслед Мягких, который медленно шел к своей койке, опустив голову, покачивая опущенными, как плети, руками — сразу обеими в одном направлении.

5

Когда солдаты улеглись, сержант проверил, как они сложили обмундирование, и тоже лег, но сон не шел к нему. Он смотрел в окно, на черную голую ветку акации, чуть вздрагивающую под ветром, и вспомнил первые месяцы своей солдатской службы.

Вот он с Мишей Асатурьяном идет по раскисшей от осенних дождей пахоте. Густой чернозем громадными комьями налипает на сапоги, и они становятся такими тяжелыми, что впору их волочить за собой, не поднимая. Время от времени Василий приподнимает то одну, то другую ногу, отчаянно трясет ею, пытаясь сбросить грузные комья. Но это не так просто сделать: сапог от энергичных встряхиваний сползает, а грязь на нем держится. И нечем сковырнуть ее — поблизости ни одной щепочки, вокруг, куда ни оглянись, поле, только на западе маячит голая редкая роща. Вот до нее нужно дотянуть провод, дать туда связь.

Солдаты останавливаются, ладонями вытирают со лба пот, переглядываются и, улыбнувшись друг другу, шагают дальше.

Странное дело, провод с катушки за спиной разматывается, а она делается тяжелой. Идти становится трудней: спина ноет, ноги подгибаются, точно из них повынимали кости, пот ест глаза. «Присесть бы хоть на минутку», — думает Прохоров, украдкой поглядывая на товарища. Но тот, нагнув голову, упрямо шагает вперед, тяжело переставляя облепленные грязью ноги.

«Вот двужильный, — завидует Василий, — и усталость его не берет. А я раскис… Ну нет, все равно первый не заикнусь об отдыхе!» И тоже шагает ожесточенно, закусив губу, нагнув голову.

Пашня под ногами прежняя, а идти становится легче. Василий думает, что это — кажущееся облегчение, вот сейчас оно сменится окончательной, свинцовой усталостью. Но окончательная усталость не приходит. Роща приближается, и Василий, ободрясь, смотрит на Асатурьяна.