Читать интересную книгу Vremena goda - Анна Борисова

Берзин уставился на нее. Она думала, сейчас опять заведет вечную песню: мы не настолько богаты, чтобы покупать дешевые вещи, и всё такое прочее.

Не угадала.

– А что? В этом есть фишка, – задумчиво молвил хозяин жизни. – Всё-таки я в тебе не ошибся. Есть у тебя, Коробейщикова, чутье на стиль. Знаешь, что мне продюсер сказал? У тебя, представь себе, интересный имидж «суровая искренность» и чумовой прикид. Это мнение профи. Ему видней, чем мне. И насчет тачки идея супер.

Заставка для телешоу: Доктор Вера спешит на помощь. Ты в клетчатой хламиде и бандане фигачишь, как доктор Айболит, по колдобинам за рулем сраного «уазика» спасать старичье в какой-нибудь Говнопамперск. Кул! Опять же поддержка отечественного автомобилестроителя, это сейчас в тему. Я закажу спецэкземпляр. Движок поставят нормальный, всю начинку поменяют, сделают нормальный салон, подушки безопасности, полный тюнинг. По бабкам это, конечно, выйдет сильно круче «мерина», но понты дороже денег.

В общем, Берзин был неисправим и неизлечим.

Хоть Вера и старалась держаться с ним как можно суше, старушки из мезона не сомневались, что у стажерки с молодым человеком «отношения». Сколько она ни отпиралась, не помогало. Только подмигивали: «Э-э, дочка, глупенькая ты еще. Такой солидный мужчина не станет попусту тратить время на полеты к финтифлюшке. Какие такие важные дела у вас могут быть?» О берзинском суперпроекте бабушки не знали, поэтому переубедить их было невозможно. Да и зачем переубеждать? Краткие наезды Берзина вносили в небогатый на события мирок «Времен года» оживление, а в Вериной судьбе население мезона, особенно его женская, то есть основная часть принимала живейшее участие.

Контакты с «гостями» у стажера Коробейщиковой установились самые душевные – за исключением Долорес Ивановны. С ней всякая душевность исключалась, потому что у этой, прости Господи, старухи Шапокляк на почве витцельзухт-синдрома душа полностью дистрофировала.

Конечно, работать здесь было труднее, чем в обычном домвете. Там все тебе рады, каждое твое появление – дар и праздник, а здешние старики в большинстве своем очень много о себе понимают и относятся к персоналу как к обслуге. Но ведь так, в сущности, и должно быть.

Старые люди имеют право важничать и принимать заботу как должное. Они находятся на заслуженном покое после долгой жизни, проведенной в трудах. Не было бы их, не было бы и нас, разве не так?

Ну а когда Вера все же уставала от вздорностей и капризов своих подопечных, то садилась за руль, врубала музыку и накручивала километраж по окрестным городкам.

Поездки по французским проселкам доставляли ей огромное удовольствие. Будто сошедшие с барбизонских полотен неяркие пейзажи – плавные холмы, ивы над прудами, зеленые шары омел на тополях и кленах – излучали мир и покой. В этом дремотном царстве не могло случиться ничего страшного. Здесь ничто не погибало раньше своего часа – ни деревья, ни звери. По полям не бегали, а будто прогуливались зайцы; на ветви сидела ленивая белка. Легко было представить, как проживешь здесь до восьмидесяти или девяноста лет, и мина никогда не ускорит своего тиканья, потому что ей не из-за чего будет взорваться.

Самообман, конечно. Человек так устроен, что, если поместить его в психически комфортную, абсолютно бесконфликтную среду, он начнет генерировать стрессовые ситуации из-за ерунды.

Как-то в июле у Веры в голове ударили нешуточные тамтамы практически без повода. Сбегала по лестнице, оступилась и чуть не грохнулась, еле ухватилась за перила. В Москве бы вскрикнула или чертыхнулась и помчалась себе дальше, а здесь от расслабленного житья ого-го как прихватило. Минут пятнадцать в себя не могла придти, только глубинным дыханием и спаслась.

Аневризма тут как тут, дожидается своего часа. Ну и бес с ней, пусть дожидается.

С другой стороны, если б не этот маленький казус, не получилось бы хорошего разговора с отцом Леонидом, отставным священником.

Он был человек старинного воспитания, держался учтиво, но отстраненно, и, сколько Вера ни пыталась, наладить с ним нормальный контакт не удавалось. Трудно выстроить сердечные отношения с тем, кто в них не нуждается, потому что и так пребывает в полном ладу с собой и миром.

Но вышло так, что отец Леонид как раз вышел на лестницу, когда Вера сидела там в позе лотоса и пыхтела свое «омм, омм». Он, естественно, спросил, что с ней. «Всё нормально», – ответила она, изобразив улыбку. Железное правило волонтера: не навешивать на стариков своих проблем. Но священник что-то почувствовал. Вдруг сделался очень приветлив, позвал в гости – и очень настойчиво, не откажешься. Раньше он Веру к себе в комнату не допускал. Как же было упустить такую возможность? Тем более и тиканье почти унялось.

Комната, верней однокомнатная квартира, где жил отец Леонид, была чуднáя. Один угол занят аналоем и иконостасом, перед которым светилась лампадка. На стенах всюду старые фотографии – как в палате Мадам, но только здесь преобладали военные в дореволюционных мундирах.

– Это мой папа, – показал хозяин на строгого дядю с торчащими вверх усами. – Он был полковник, а здесь работал мастером на заводе «Рено». Это его младший брат Витя, тоже полковник, но не настоящий, деникинского производства. Погиб в Иностранном легионе. Это еще один брат, Саша, но я его никогда не видел, он остался в России и, наверное, погиб… А я на Родине ни разу не был. Родился уже здесь. Кадетский корпус и потом семинарию тоже здесь заканчивал.

Интересно он изъяснялся: Россию, которой никогда не видел, называл «Родиной», а про Францию говорил «здесь». Речь у отца Леонида тоже была немножко странная, на взгляд Веры какая-то неживая, хоть и без акцента.

– Что, диковинно вам всё это? – усмехнулся отставной священник и потрогал недлинную седую бороду. – И мой выговор, и все эти лица. – Он показал на фотокарточки. – Мне самому бывает удивительно. Нас раньше было так много, всюду знакомые, русская речь, русские разговоры. А теперь ко мне приходят на исповедь соседи, и я отпускаю им грехи, но половины того, в чем они каются, не понимаю. То ли они инопланетяне, то ли я. Нет, я, конечно, я. Потому что один. Как у Георгия Иванова в стихотворении, помните?

Невероятно до смешного:Был целый мир – и нет его.Вдруг – ни похода ледяного,Ни капитана Иванова,Ну, абсолютно ничего!

– Еще Мадам, она тоже из первой эмиграции, – напомнила Вера, думая: «Почему он столько времени держал со мной дистанцию и вдруг разоткровенничался? Догадался? Жалеет?»

– Нет, она на двадцать лет старше. И выросла на Родине. Это все-таки другое… – Он поправил очки, внимательно глядя на собеседницу. – Вероника, я знаю, что в России сейчас ренессанс религиозности. Даже молодые ходят в церковь. А вы ко мне ни разу не обращались. Вы атеистка? Я не с осуждением спрашиваю. Просто мне интересно.

– Не то чтоб атеистка… – Вера говорила, тщательно подбирая слова, чтоб не обидеть старика. – Нет у меня потребности – там, молиться, верить в Бога. А следовать моде в таком деле, по-моему, как-то пошло.

– Это правда, – легко согласился отец Леонид. – Может быть, вы слишком молоды и никогда еще не задумывались о смерти. Многие ведь приходят к религии от страха. Это, в сущности, не так важно, отчего человек обращается к вере.

То ли из-за того, что он так промахнулся с мыслями о смерти, то ли, еще вероятней, из-за недавно пережитого испуга, но что-то вдруг на Веру нашло. Поддавшись безотчетному импульсу, она взяла и всё рассказала: про мину замедленного действия, про свое отношение к жизни. А заодно и про то, почему не стала искать утешения в религии. Очень уж папа с мамой по этой части разусердствовались. Раньше церковными материями вообще не интересовались, а как заболела дочь, начались молебствия, иконки, свечки, паломничества и прочая слезливая тягомотина.

– …Как они жить – это лучше сразу откинуться, – говорила Вера. – Заживо себя похоронить и отпевание устроить. Лично я считаю, что мне повезло. Ни одной минутки зря не трачу. Сколько мне на роду жизни отпущено, вся будет моя.

И вроде без надрыва она это рассказывала, а легко, даже с улыбкой, притом непритворной, но заметила, что у священника глаза на мокром месте, и у самой тоже защипало в носу.

– Только не жалейте меня, пожалуйста. Во-первых, не из-за чего. А во-вторых: «Жалость унижает человека». М. Горький, – сказала Вера с малость фальшивой бесшабашностью.

– Не Горький это сказал, а Сатин. Не нужно приписывать автору слов, которые произносит персонаж, это вечная ошибка цитирующих. Алексей Максимович был человек умный, он не мог так думать, – строго ответил на это отец Леонид. – Жалость унижает только закомплексованного человека. Гордыня – та же закомплексованность.