— Что же вы сказали в таком случае?
— Я сказал, что он покинул комнату за несколько минут до вас! — Вы скрываете что-то от меня! — воскликнула она, инстинктивно угадывая правду.
— Я сказал вам все, что знаю!
Императрица переводила свои взоры с одного на другого. — Маршал Бертье, я требую, чтобы вы тотчас сказали мне, где император, и чем он занят!
Неспособный ни на какие увертки и хитрости, Бертье мял в руках свою шляпу.
— Я не знаю ничего, кроме того, что сказал де Талейран, — сказал он, — император только что покинул нас.
— Через какую дверь?
Бедный Бертье с каждым вопросом императрицы терялся все более и более.
— Ваше Императорское Величество, я не могу точно указать вам дверь, через которую вышел император.
Глаза Жозефины скользнули по мне, и я почувствовал, что сердце мое упало, но я все же мысленно успел произнести пламенную молитву святому Игнатию, который всегда покровительствовал нашей семье, — и опасность миновала.
— Идемте, madame де Ремюсат, — сказала императрица. — Если эти джентельмены не желают сказать нам правду, мы сами сумеем найти ее. С большим достоинством она пошла к портьере, отделявшей нас от комнаты Наполеона; спутница императрицы следовала за нею, и по ее растерянному лицу, по робким неуверенным шагам я понял, что она догадалась, в чем дело.
Постоянные измены императора и сцены, которые они вызывали, были столь обычным явлением, что еще ранее, будучи в Ашфорде, я неоднократно слышал самые разнообразные повествования о них. Самоуверенность Наполеона и его пренебрежение мнением света заставили его перестать бояться того, что о нем могут сказать, тогда как Жозефина, всегда сдержанная и спокойная, мучимая ревностью, утрачивала самообладание, и это приводило к тяжелым сценам.
Талейран отвернулся, едва сдерживая торжествующую улыбку, приложив палец к губам, тогда как Бертье не будучи в состоянии сдержать свое волнение, беспощадно мял и тискал свою и без того измятую шляпу. Только Констан, этот преданный слуга, решился загородить от госпожи роковую дверь.
— Если, Ваше Величество, вам угодно будет подождать одну минуту, я доложу императору о вашем присутствии здесь, — сказал он, и простирая руки так, что они загораживали вход.
— А, так вот он где! — гневно крикнула она. — Я вижу все! Я понимаю все! Ну хорошо же, я поговорю с ним! Пропусти меня, Констан! Как ты осмеливаешься загораживать мне дорогу?!
— Разрешите мне доложить о вас, Ваше Императорское Величество. — Я сама доложу о себе!
Быстрым движением своей стройной фигуры она отстранила протестовавшего слугу, раздвинула портьеру, раскрыла дверь и исчезла в смежной комнате. В этот миг она горела одушевлением и гневом; яркий румянец, несмотря на наложенную на щеки краску, залил ее лицо; ее глаза сверкали гневом оскорбленной женщины. Она не боялась теперь предстать перед мужем.
Но в этой изменчивой, нервной натуре переход от безумной отваги к самой отчаянной трусости совершался слишком быстро! Не успела она скрыться в соседней комнате, как оттуда раздался грозный окрик, словно рычание разъяренного животного, и в следующий миг Жозефина в ужасе выбежала из комнаты в палатку.
Император, в порыве страшного гнева, не владея собою, бежал за нею. Жозефина была так испугана, что бросилась прямо к камину; madame де Ремюсат, не желавшая, в качестве арьергарда, принять на себя натиск разгневанного императора, бросилась вслед за нею. Так они обе бежали, словно спугнутые с гнезда наседки, и, дрожа всем телом, опустились на свои прежние места. Тяжело дыша, не смея поднять глаз, они сидели так, пока Наполеон с нервно подергивающимся лицом, как разъяренный зверь, метался по комнате, изрыгая град площадных ругательств.
— Ты во всем виноват, Констан, ты! — кричал он, — разве так служат мне? Неужели у тебя настолько не хватило смысла, соображения? Неужели я никогда не могу быть один?! Неужели я вечно должен подчиняться женским капризам? Почему все могут иметь часы свободы, а я нет? А вам, Жозефина, я скажу, что между нами все кончено! Я еще колебался, но теперь я решил порвать с прошлым!
Я уверен, что мы все дорого бы дали за возможность покинуть комнату. Присутствовать при подобной сцене не так-то легко! Император не обращал ни малейшего внимания на наше присутствие, как будто мы были просто неодушевленные существа. Получилось такое впечатление, что этот странный человек непременно хотел все щекотливые семейные дела, которые обыкновенно сохраняются в тайне, разбирать публично, чтобы еще больнее уязвить свою жертву. Начиная с императрицы и кончая грумом, не было решительно ни одного человека, кто бы с грустью не сознавал, что он каждую минуту может быть публично осмеянным и оплеванным, ко всеобщему удовольствию, отравлявшемуся лишь той мыслью, что каждый из присутствующих в ближайшем будущем может попасть в такое же положение.
Жозефина в эти тяжелые минуты прибегла к последнему средству, к которому обыкновенно прибегают женщины. Закрыв лицо руками и склонив свою грациозную шейку, она залилась горькими слезами. Madame де Ремюсат тоже плакала, и в те моменты, когда она прекращала свои рыдания, хриплые и резкие, потому что голос ее в минуты волнения всегда делался таким, — слышались мягкие, стонущие рыдания Жозефины. По временам издевательства мужа выводили ее из терпения, и тогда она пыталась возражать ему, мягко упрекая его за бесконечные измены, но каждая такая попытка вызывала только новый прилив раздражения в императоре. В гневном порыве он ударил своею табакеркою об пол, как рассерженное дитя разбрасывающее по полу игрушки. — Нравственность! — кричал он в иступлении, — мораль не созданы для меня, и я не создан для них. Я человек вне закона и не принимаю ничьих условий. Я много раз говорил вам, Жозефина, что это все фразы жалкой посредственности, которыми она старается ограничить величие других. Все они неприложимы ко мне. Я никогда не буду сообразовывать свое поведение с законами общества!
— Значит, вы совершенно бесчувственный человек? — рыдала императрица. — Великие люди не созданы для чувств! От них зависит решить, что делать и как выполнить задуманное, не слушаясь советов других. Вы должны покориться всем моим капризам и недостаткам, Жозефина, и я думаю, вы сами поймете, что необходимо дать полный простор моим действиям! Это была его любимая манера в разговорах и в делах: если он был неправ в данном деле с одной точки зрения, он сейчас же представлял факт в совершенно ином свете, который бы оправдывал его потупки. Наконец бурная сцена окончилась. Он достиг своего, убедил в своей правоте им же оскорбленную женщину! Как в битве, так и в спорах Наполеон всегда предпочитал натиск и атаку.