Это проклятие, но оно также утешает ее. И, по крайней мере, я могу дать ей это.
— После этого мы праздновали, но уже не было так весело. — говорит она.
Тогда он, должно быть, издевался над ней годами.
— Я всегда чувствовала себя в ловушке. Потому что, что бы я ни говорила, он всегда получал то, что хотел. И я клянусь, он даже втянул в это моего сводного брата. Броуди причинял мне боль, если я хотя бы намекала, что его отец что-то сделал. И поэтому я пряталась. Запирала двери. Опускала жалюзи. Потому что, по крайней мере, тогда я бы знала, когда он придет, понимаешь? И я никогда по-настоящему не ходила на свидания, пока не встретила Дина. И даже это длилось недолгим. Он не знал меня, потому что как он мог? Я не могла взвалить это на его плечи.
Я сжимаю кулаки, готовый заставить ее отчима и сводного брата совершить автокатастрофу.
— Какое-то время я думала, что это моя вина, что он прикасался ко мне.
Я больше не могу сдерживаться.
— Это никогда не было твоей виной. — говорю я. — Твои отчим и сводный брат должны были защищать тебя.
— Но я не сопротивлялась этому. Я не говорила своему отчиму остановиться.
И тут всплывают на поверхность годы молчания, когда я рос. Используя это отсутствие слов как способ защитить себя. Я говорил только тогда, когда понимал, что могу победить.
— Ты была ребенком, Ремеди. — рычу я. — Гребаным ребенком. Он был взрослым. Зачем тебе было говорить ему остановиться?
— Я не знаю. Но я ничего не делала.
Она дрожит, как будто вот-вот расплачется, и я хочу рассказать ей все.
То, что мои родители бросили меня, когда я был младенцем, что двое наркоманов оставили своего ребенка в мусорном баке на пляже. Что в течение многих лет меня время от времени избивали, подвергали жестокому обращению и пренебрегали мной, переводя из одного дома в другой.
Я хочу сказать ей, что вначале я старался быть хорошим, но независимо от того, какой метод я использовал, результаты всегда были одинаковыми.
Я хочу сказать ей, что понимаю, к чему она клонит. Я знаю, каково это — быть совершенно беспомощным перед этими долбанутыми, кусками дерьма, которые должны заботиться о тебе.
Что я точно знаю, как вернуть ее силу.
Но я ничего из этого не говорю. Это не про меня. Ей нужно поверить, что это не ее вина.
— Ты не сделала ничего плохого. — повторяю я суровым голосом.
Она улыбается, как будто уже приняла решение. Как будто ничего не случилось.
— Я думала о том, что ты сказал прошлой ночью. — осторожно произносит она. — Я действительно хотела бы убить его. Я представляла его смерть уже много лет. Иногда это вдохновляет.
Она выдавливает нервный смешок, вероятно, стыдясь того, что на самом деле признает это вслух.
— Но в основном это просто нож. Я всегда могу достать такой на кухне.
И из-за этого я улыбаюсь. Я помню свое первое убийство кухонным ножом, и я помню, как Ремеди пыталась убить меня им.
— Ты знаешь, как тяжело мне оставаться наедине с мужчиной? — продолжает она. — Или как бы я хотела заниматься нормальным сексом и получать от этого удовольствие? Я пыталась. Я столько раз пыталась, но я просто остаюсь равнодушной.
Ее челюсть напрягается, а ногти впиваются в бока.
— Я больше не могу наслаждаться мягкостью. Из-за этого я чувствую себя как в ловушке, хотя он за сотни миль отсюда. Даже если я знаю, что, вероятно, никогда больше его не увижу.
Она глубоко вздыхает, затем смотрит себе под ноги.
— Может быть, если бы я убила его, я бы не чувствовала себя так. — она смеется, ее тон дрожащий и встревоженный, как у бабочки, попавшей в сачок. — Я звучу ужасно.
Как мне сказать ей, что я убил больше людей, чем любил? Что наблюдать, как чья-то жизнь покидает тело, для меня привычнее, чем верить в улыбку человека? Что, впервые увидев, как ее рот искривляется в восхитительной агонии, я понял, что она, возможно, действительно все понимает?
— Звучит не так уж ужасно. — говорю я. — Она оживляется, смущенная и заинтригованная. — Люди — животные. У нас есть первобытные инстинкты. И иногда это означает убийство. Это не делает тебя менее человечной. На самом деле, — я сжимаю зубы, обнажая клыки. — Это делает тебя настоящей.
Она кивает, но моих слов мне недостаточно. Я должен что-то сделать. Я хочу, чтобы она была свободна и жила своей жизнью. Делала то, что она хочет. Чтобы никогда больше не думала дважды о том, что правильно, а что нет.
— Как бы ты это сделала? — спрашиваю я.
— Ножом. — тут же отвечает она.
— Значит, ты хочешь месива?
— Конечно.
Я подмигиваю.
— Грязная девчонка.
Она снова смеется, все еще неуверенно, но как будто начинает принимать себя. Она потирает руки по бокам, затем ее взгляд скользит к камерам на потолке и к той, что на каминной полке.
До меня доходит. Она знает, что ее записывают, она беспокоится, что я использую этот разговор и против нее. Но в данный момент меня это не интересует.
— Как насчет тебя? — спрашивает она легким и воздушным голосом. — Празднование дня рождения? Детская травма? Желанные убийства?
— Я не помню свой день рождения. — говорю я.
Она моргает, спрашивая, серьезно ли я говорю. В моей памяти есть дыры, и тех фрагментов, которые я помню, достаточно, чтобы съесть человека живьем.
Но как только я начал убивать их, это принесло мне покой. Наезды и бегства. Ограбления. Спланированные "нападения". Яд в их напитках. Пули. Ножи. И это то, что я хочу ей дать: свободу от ее прошлого.
— Ты ничего не помнишь? — спрашивает она. — Почему?
У меня сжимается грудь. Я не хочу лгать ей, как всем остальным. Я хочу сказать ей правду или, по крайней мере, ее часть.
— Я никогда не расставляю приоритеты. В этом нет смысла.
И в некотором смысле это правда. Никому не было дела до моего дня рождения, когда я был моложе, и у меня нет причин беспокоиться об этом сейчас.
— Это просто дата.
Между нами повисает молчание, но Ремеди быстро меняет это.
— Тогда давай выберем нашу дату. — говорит она, расправляя плечи. — Мы можем отпраздновать наши дни рождения. Или нерождения. Называй это как хочешь. К черту прошедшие годы. Этот день рождения мы отпразднуем вместе.
Я поджимаю губы, изображая веселье. Она хочет, чтобы все казалось нормальным. Как будто наша травма — ничто по сравнению с тем, кто мы есть сейчас.
Я также знаю, что ей этот день рождения нужен больше, чем мне, и это заставляет меня хотеть подарить его ей. Но я хочу сделать для нее что-то еще большее, чем она пытается сделать для меня. Я хочу завернуть голову ее отчима в коробку и преподнести ей в подарок.
— Хорошо. — говорю я, соглашаясь на день рождения.
Я не знаю, во что я ввязываюсь, но пока Ремеди довольна, мне все равно.
И с этой мыслью я понимаю, что не хочу убивать ее отчима, только для того, чтобы подставить ее.
Нет, моя причина чисто эгоистична. Я хочу убить его, потому что он причинил ей боль.
Она визжит от счастья и обнимая меня сбоку, а я прижимаю ее к груди, крепко сжимая, не позволяя ей уйти от этого недоделанного объятия. Я нюхаю ее волосы, втягиваю воздух, прижимаю каждую чертову частичку ее тела ближе к себе. Затем я отпускаю ее.
— Хорошо. Я пойду готовиться к нашей вечеринке. — говорит она. — Спокойной ночи.
— Возвращайся скорее домой. — говорю я. — Там убийца. — Она улыбается мне так, словно не боится. Она не знает, что я убийца из Ки-Уэста, но знает, что я сделаю все, чтобы защитить ее.
Как только она уходит, я провожу быстрый поиск и узнаю, что ее отчим живет в Тампе. Я мог бы убить его. Но это, похоже, исключено.
Нет.
Я хочу отдать его ей. Как жертвоприношение перед разгневанной богиней.
Она должна убить его сама.
ГЛАВА 13
Ремеди
Деревянная лестница скрипит при каждом моем шаге. Это отдается в моей груди, как удары молота, а губы покалывает от нервов.