– Кровь! У меня кровь! – прошептала Аврора и поняла, что, может быть, сегодня к вечеру, ну, в крайнем случае, к завтрашнему утру она истечёт кровью и умрёт, как баба Дуся.
Всю ночь она не спала, ворочаясь с боку на бок, ожидая уже со смирением появления тётки с косой, но та что-то не торопилась: на следующее утро с белым, как яичная скорлупа, лицом Аврора, живая и относительно здоровая, отправилась в школу. Она, к собственному удивлению, не отошла в мир иной и на следующий день, и через день... (Конечно, появились некоторые неудобства, но она решала их с помощью широкого, сложенного в несколько раз бинта.) И тогда наша героиня приготовилась к страшным мучениям – она поняла, что у неё не что иное, как рак, а значит, боль неминуема. И её можно понять. «Отчего может три дня идти кровь? Только от самого страшного заболевания. А самая страшная болезнь на земле – это рак. Вон как мучается Милочкин отец из-за рака пищевода!» – так размышляла Аврора.
Матери она говорить ничего не хотела. И на то было несколько причин, что лежали не на поверхности, а скорее предчувствовались Авророй. Во-первых, у неё с родительницей были не те отношения, чтобы рассказывать ей о таких страшных и серьёзных вещах. Во-вторых, если б кровь хлестала из руки или, скажем, ноги, тут ещё можешь признаться, да и видно б было... В-третьих, девочка в глубине души боялась напугать и расстроить родительницу, так как заранее знала её реакцию: та заревёт белугой и, уткнувшись головой в свою пухлую руку, согнутую в локте, запричитает:
– Чего хорошего, дак помалу, а плохого дак с леше-его! – перейдя на нервной почве на родной вологодский говор, припадая на «о», как кобыла на левую ногу, и будто взвинчивая кверху фразы. А Арочка не выносила материных слёз.
На четвёртый день Ирка спросила подругу:
– Что с тобой, Гаврилова? Ты какая-то странная эти дни! Я тебе всё рассказываю, рассказываю, а ты меня совершенно не слушаешь?!
– Правда, правда, – поддержал Ненашеву Вадик первый раз в жизни и нежно взял подругу за руку, – Аврошенька, что у тебя болит? – спросил он, как-то по-особенному смягчив шипящий звук в её имени, и поцеловал неуклюже Аврорину руку прямо на глазах у Ирки.
– Ну ты, Лопатин, даёшь! Тоже мне – жених и невеста! – с нескрываемой завистью воскликнула Ирка.
– Ничего, Вадь, не болит, – Аврошенька держалась, как партизан под пыткой. – Ты не обижайся, но мне нужно с Иркой поговорить. Ладно?
– Ладно. Тогда до завтра? – И прежде чем уйти, Вадик посмотрел на свою первую любовь взглядом, в котором соединились чистое, наивное чувство, детский испуг и нечто такое, что можно было бы определить как мужскую защиту, – мол, если тебя кто-то обидит, я всегда вступлюсь, а если потребуется помощь, то я всегда окажу её.
– Ну вы, прям, ва-аще! – фыркнула Ненашева.
– Ирка, мне нужно тебе кое-то рассказать, потому что больше некому... – затянула Аврора.
– Да? А что такое? Что стряслось-то? – оживилась подруга – она обожала разного рода тайны и откровения.
– А ты никому не расскажешь?
– Ты что?! За кого ты меня принимаешь! – обиделась та.
– И Вадьке не скажешь?
– Да не скажу, рассказывай! Больно надо мне ему говорить! – с презрением воскликнула Ирка – ей не нравился Лопатин. Почему? Парадоксально, но факт – Ирка была влюблена в него, но он ей не нравился из-за того, что ухаживал за её несимпатичной подругой. – Ну, давай, давай, я сгораю от нетерпения! – требовала Ненашева, и Аврора поделилась с ней своей бедой. Она подробно описала те болезненные и неприятные ощущения, что преследовали её вот уже четыре дня, перечислила признаки своего нового состояния, с которым, скорее всего, придётся существовать всю оставшуюся жизнь, и, твёрдо заявив, что умрёт не сегодня завтра, отвернулась и заплакала.
– Перестань! Арка! Ты что? Не плачь! – Ненашева ни разу ещё не видела, чтобы её подруга плакала.
– Что ж это такое? И почему это происходит со мной? Что я такого сделала? – сквозь слёзы беспомощно вопрошала Аврора и вдруг заметила, что Ирина хохочет, держась за бока. – Что тут смешного?! Эх, ты! А я-то думала – ты мне подруга! А ты!.. Я умираю, а ты смеёшься! – выпалила Гаврилова и хотела было убежать, но Ирка схватила её за рукав куртки.
– Какая ж ты дура, Гаврилова! У тебя просто-напросто месячные начались! – покатываясь со смеху, выкрикнула Ира.
– Что началось? – переспросила Аврора – впереди вдруг появилась надежда, тоненьким фитильком забрезжила она в конце тёмного тоннеля.
– Да это у каждой нормальной девчонки начинается – месячные! – чуть ли не по слогам выговорила Ира и тут же с жаром принялась подробно объяснять, чем именно сопровождаются эти так называемые, непонятные и неожиданные для нашей героини – месячные.
– А почему они так называются?
– Да потому что приходят каждый месяц! Тебе что, мама никогда об этом не рассказывала? – Изумлению Ненашевой не было предела.
– Нет, что ты! – Это прозвучало как: «Ты что, Ненашева, с ума сошла?! Чтобы мама мне о таких вещах стала рассказывать!»
– А должна была! – заключила Ирка, и они с Авророй, счастливой, радостной, ликующей, побежали в аптеку покупать вату.
Так впервые наша героиня оценила жизнь. Ведь почувствовать её вкус, очарование и прелесть в полной мере можно лишь тогда, когда понимаешь, что видишь это свинцовое, набухшее, словно желатин, небо, эту никчёмную бровку тротуара рядом с наваленной кучей песка возле детской площадки, эту выбоину в ступеньке, такую привычную и знакомую, в последний раз. И что именно этот лист, видимый тобой в данную минуту, сорванный ветром с ветки, гонимый по асфальту, кружащийся над лужей, падающий и вновь торопимый новым, сильным порывом неизвестно куда, неповторим; и никакой другой лист больше не останется в твоей памяти...
Тем же вечером Зинаида Матвеевна узнала, что её дочь стала девушкой, – нет, не от неё самой. Собственное, неукротимое любопытство толкало Гаврилову иной раз залезть в помойное ведро и поинтересоваться, что выкидывают туда её дети.
– Авророчка! – медовым голосом молвила Зинаида Матвеевна – она, несомненно, понимая свою оплошность, чувствовала себя виноватой. Ещё бы! Кто как не мать должен подготовить родную дочь к крутой перемене в её организме? Но Гавриловой всё было недосуг – она то была слишком занята работой, то томилась по бывшему мужу, то терзалась из-за сына, который, меняя девушек, как перчатки, никак не мог определиться с выбором. До Авроры ли тут? К тому же сама Зинаида Матвеевна стала девушкой в семнадцать лет и никак не могла предположить, что её дочь разовьётся так рано. – Поди сюда, расскажи матери... – выдавила из себя она и покраснела – ей было неловко говорить об этом с дочерью – верх брали многочисленные комплексы и та пропасть, которая незаметно и так неожиданно для самой Гавриловой образовалась между ней и дочерью. Но Зинаида Матвеевна переборола своё смущение и с опозданием (которого, кстати, дочь так и не смогла ей простить) объяснила Авроре, как и что нужно делать в критические дни.