Необычайно любопытно восстановить по романам Поль де Кока, какими были Булонский и Венсенский лес пятьдесят лет тому назад. Здесь и прогулки на осликах, и завтраки на траве; а вот всерьез заблудился кое-кто из гуляющих и организуются их поиски. Конечно, сегодня все выглядит иначе. Ослики уступили место собственным выездам, шикарным экипажам. Вы еще можете позавтракать на траве, но лишь под присмотром сторожа. А уж заблудиться стало абсолютно невозможно — ведь лесную чащу расчистили, кустарники подстригли, проложили дорожки, лесные прогалины превратили в аккуратные лужайки с зеленым газоном. Знаменитое болото Отейля, о котором Поль де Кок говорит как о заброшенном и диком уголке, в наше время кажется аристократическим соседом бассейна в Тюильри.
Излюбленное место в парижских пригородах, куда Поль де Кок всегда приводит своих героев, — это Романвиль. Здесь вы у самых ворот Париям, сюда можно дойти пешком по Бельвильской улице. Тем не менее совершить прогулку в Романвиль было когда-то сложнее, чем сегодня отправиться в Мант или Фонтенебло. И здесь тоже столько произошло перемен! Поль де Кок с нежностью говорит о настоящем лесе сирени. Этот лес дочиста вырублен, чтобы дать дорогу Парижу, который продвигался все дальше и дальше; осталась лишь обширная голая равнина, на которой выросли вдоль дорог уродливые постройки. Это уже типичное предместье, с его трудом и нищетой.
Кстати, следует заметить, что мода на те или иные загородные места увеселения менялась приблизительно каждые полвека. Сколько песен было сложено о Романвиле, таком безлюдном и молчаливом сегодня! В начале Второй империи на смену Романвилю пришли кабачки Робинсона. А теперь он и сам поблек, мода на него прошла. В качестве примера приведу еще Аньер и Буживаль, о которых Поль де Кок даже не упоминает, а в наши дни они переполнены приезжающими.
Вслед за Поль де Коком пришла целая группа художников, — они-то, в сущности, и «открыли» парижские пригороды. Это открытие связано с историей нашей натуралистической школы в живописи. Когда Франсэ, Коро и Добиньи отошли от классических правил, то, захватив рюкзак и вооружившись палкой, они, в поисках новых пейзажей, смело отправились писать с натуры. Им не пришлось далеко идти, они сразу же наткнулись на дивные места.
Тот же Франсэ и несколько его друзей открыли Медон. Никто еще и не подозревал, как очаровательны берега Сены. Позднее Добиньи обследовал всю реку от Медона до Манта, и сколько открытий было сделано по пути: Шату, Буживаль, Мезон-Лаффит, Конфлан, Андрези! Парижане в ту пору не знали даже названий этих деревень. А пятнадцать лет спустя туда уже нахлынуло столько народу, что художникам пришлось спасаться бегством. И тогда Добиньи, изгнанный с берегов Сены, поднялся вверх по Уазе и обосновался в Овере, между Понтуазом и Лиль-Аданом. Коро довольствовался Виль-д’Авре, где были озера и огромные деревья.
Так парижские пригороды занимали все большее место на каждой выставке живописи. В этом находило свое выражение не только развитие искусства, но и протест против тех, кто отправлялся слишком далеко на поиски красивых пейзажей, тогда как они имелись у художников под рукой. Велико же было удивление публики! Как! Такие чудесные пейзажи под самым Парижем! Никто до сих пор их не видел, публика ринулась в этот новый для нее мир, и на каждом шагу ее ждали приятные сюрпризы. Пригороды были завоеваны.
V
Париж взывает о свободе. Городу тесно в поясе фортификаций; он неотрывно смотрит вдаль и, задыхаясь, требует солнца и ветра. Кажется, что его мечта — превратить долину в Сад отдыха, где бы горожане могли прогуляться вечером, после трудового дня. Этот стихийный напор с каждым годом становится все сильнее, и дело кончится тем, что пригороды станут просто продолжением наших бульваров, обсаженных тощими деревцами.
ЛЕС
I
Мне вспоминаются далекие прогулки в Верьерский лес, которые совершали мы с Полем двадцать лет тому назад. Поль был художником, а я очень бедным, никому не известным служащим в книжной лавке. В ту пору я пописывал стишки, плохонькие стишки, которые теперь в полном забвении покоятся в одном из ящиков моего письменного стола. Уже с понедельника я мыслями уносился к воскресному дню, мечтая о нем со страстью двадцатилетнего юноши, выросшего на вольном воздухе и теперь тяжко страдавшего от тесноты книжной лавки. Когда-то в окрестностях Экса мы исходили все дороги и, бывало, пройдя десятки лье, ночевали под открытым небом. В Париже мы не могли возобновить этих долгих прогулок, так как приходилось думать о возвращении на службу, а неумолимое время летело незаметно. Поэтому мы уезжали в воскресенье с первым утренним поездом, чтобы оказаться чуть свет за городской чертой.
II
Для нас такие поездки были целым событием. Поль забирал с собой весь свой багаж художника, а я лишь одну книжку в кармане. Сначала поезд идет по берегу Бьевры — зловонной речки, куда стекают ржавые воды с окрестных кожевенных фабрик. Затем железная дорога пересекает угрюмую равнину Монружа, где единственное зрелище на горизонте представляют каркасы огромных лебедок. Но вот прямо перед нами, на склоне холма, за тополями возникает Бисетр. Высунувшись из окна, мы всей грудью вдыхали первые запахи зелени. Мы забывали обо всем на свете, забывали о Париже, вступая в этот рай, о котором мечтали целую неделю.
Мы сходили с поезда на станции Фонтене-о-Роз. Оттуда шли по великолепной аллее, затем сворачивали в поле и знакомой тропинкой выходили на берег небольшой речушки. До чего же здесь было чудесно! Направо и налево расстилаются цветочные поля, целое море гелиотропов и особенно роз. В этом краю живут садоводы, и цветы они выращивают так же, как крестьяне выращивают хлеб в других районах страны. Идешь среди полей, запах цветов так и пронизывает тебя насквозь, а вокруг женщины собирают розы, левкои, гвоздику. Затем цветы на повозках отправляют в Париж.
Часам к восьми мы попадали к матушке Санс. Теперь уже этой славной женщины, наверное, нет в живых. А в те времена матушка Санс держала кабачок, расположенный между Фонтене-о-Роз и Робинсоном. Об этом кабачке ходили целые легенды. Году в 1845 он стал очень модным, благодаря компании художников-реалистов, завсегдатаев кабачка. Некоторое время здесь кумиром был Курбе, говорили даже, что огромная вывеска над дверью, с изображением горы всякой живности и овощей, в какой-то мере обязана и его кисти. Как бы то ни было, кабачок был славный; в прохладной тени живых беседок, выстроившихся под развесистыми деревьями, подавалось легкое, с кислинкой, вино в глиняных кувшинах и знаменитое жаркое из кроликов. Поеживаясь от утренней прохлады, мы завтракали здесь, примостившись на краешке непокрытого стола, почерневшего от сырости. Обычно в этот ранний час здесь не было никого, кроме нас да хлопотливых служанок, которые резали кроликов и ощипывали к вечеру цыплят. Ах! До чего же вкусны были свежие яйца в эти чудесные ранние часы пробуждающейся весны!
Уже пригревало, когда мы снова пускались в путь. Мы торопились в Ольнэ, проходя справа от Робинсона. Теперь на нашем пути лежали огромные поля клубники. Сначала розы, теперь клубника! В этих местах клубника и фиалки — основные культуры. Клубнику здесь продают на фунты, развешивая ее на старых облезлых зеленых весах. По воскресеньям вечером сюда приходят всей семьей с корзинками и, устроившись где-нибудь на краю поля, вдоволь наедаются клубники. Наконец к девяти часам мы добирались до Ольнэ — маленькой деревушки всего в несколько домиков, вытянувшихся вдоль дороги. Отсюда начинается знаменитая Волчья долина, прославленная тем, что здесь жил Шатобриан. Сейчас же за поворотом попадаешь в настоящую пустыню. Должно быть, дорога проложена по песчаному карьеру, по обеим сторонам высятся песчаные стены, а при ходьбе нога утопает в желтой песчаной пыли. Но вот выемка карьера расширяется, начинаются скалы, по уступам которых спускаются высокие деревья. Вот здесь-то, в глубине тесной долины, и находится бывшее поместье Шатобриана; архитектурные причуды в романтическом вкусе, стрельчатые окна и готические башенки кажутся искусственно прилепленными к обычному буржуазному дому. Дальше дорога идет в гору и становится все более дикой; она вся в глубоких рытвинах, в расщелинах скал пробиваются кривые сосенки. Оказавшись здесь в жаркий июльский день, можно подумать, что находишься где-нибудь в заброшенном уголке Прованса. Но вот наконец дорога выходит на плато, и глазам внезапно открывается широкая панорама, а на горизонте, там, где синее небо сливается с землею, темной полоской тянется Верьерский лес.
Когда идешь к лесу по краю плато, то долина Бьевры видна как на ладони, а за ней до самого горизонта тянутся бесконечные ряды холмов, постепенно исчезая в фиолетовой дымке. Затем начинаешь различать деревни, ряды тополей, белые фасады домиков, обработанные поля, четкие квадраты которых окрашены всеми оттенками желтого и зеленого цветов, словно брошенный на землю пестрый наряд Арлекина. Нигде у меня не было такого ощущения простора.