– Ну, чё, пойдем?
– Да нет. Куда-нибудь…
– На Кемь?
Пошли к реке.
Близко.
Бревно на яру. Короткое. Толстое. Без коры. Оглаженное. Сели. Сидим. Друг к дружке тесно – будто пытаемся срастись.
– Мы, – говорит Таня, – с Дуськой здесь всегда сидим. Я и одна приду, бывает… Луна-то, видишь вон, почти уж полная… растет.
– Здорово, – говорю. И правда – здорово.
Это на юге. А там, на севере, и прямо над Яланью, проявились облака.
– Серебристые, – говорю.
– Красивые, – говорит Таня.
– Самые высокие, – говорю. – В мезосфере, – не зря Коляна злил сегодня – такими знаниями обзавелся.
– Да?.. А ты шишку, – спрашивает, – сохранил? Блестят глаза у Тани – улыбаются.
– Да, – говорю.
– И я.
– С твоими письмами лежит.
– Где?
– Под подушкой.
– И их никто не прочитает?
– Нет.
– А давай, – говорит Таня, – вон та звезда будет твоя, а вон, что ниже чуть, – моя. Договорились?
– Давай, – говорю.
– А ты запомнишь?
– Ну, конечно.
– В Ялани будешь на нее смотреть?
– Конечно буду.
– И желание загадывать?
– Какое?
– Ну… вот… если…
Несет с воды прохладой. Закрывает Таня ноги подолом платья и от комаров заодно в кофту кутается. Предложить мне нечего ей, чтобы укрыть, – ни свитера на мне, ни пиджака. И, осмелев, использую как повод:
Положил руку ей на плечи. Не убирает. Держу легко – чтоб не давила.
– Вы сено, – спрашиваю, – поставили?
– Нет, – говорит. – А вы?
– Да тоже нет.
– Мы вдвоем с мамой… Папка пьет. Курско-Орловскую дугу… битва была там… отмечает.
– У, – говорю. И говорю: – У нас в Ялани парень застрелился.
– Как?!
– Из ружья.
– Нечаянно?
– Да нет.
– Нехорошо-то как… А сколько лет ему?
– Почти пятнадцать.
– Ох, ужасно… У нас тут тоже года два назад, – говорит Таня, – парень застрелился. Прямо на сцене, в клубе. Но нечаянно. Думал, патрона нет в стволе. Не слышал?.. Они там пьесу репетировали.
– Да вроде слышал чё-то, – говорю. – Не Суша-ков? – спрашиваю.
– Ага, – говорит Таня. – Кто-то ружье принес и не проверил.
Молчим.
– А у нас, – говорит после Таня, – бабушка приболела.
– Чё с ней?
– Весь день чихает – так смешно… Смешно чихает… В баню водили мыть – надуло, может.
– А как зовут ее? – спрашиваю.
– Федосья Константиновна, – говорит Таня. – Коськантиновна, как папка ее называет.
– А фамилия?
– Ее фамилия… все забываю… Да по фамилии никто ее уже и не зовет. А – Гвоздырёва.
– А что за дед, с Кеми тут с удочками шел?
– Седой, лохматый?
– Ну.
– А. Дядя Коля Каравайный. Казак кубанский, – говорит Таня. И смеется. – Военнопленный. Юморной. Ты видел, ходит как.
– Да, видел.
– А слышал, как он говорит?
– Сказал там чё-то, пробубнил. У нас Нордет так разговаривает. Кубанский тоже.
Уж высоко луна над Камнем поднялась. Желтой была, теперь – белеет. В Кеми дробится, отраженная, – осколки с места не уносит – золотятся.
Рыба играет.
– Мне, – говорю, – домой сегодня раньше надо.
– И мне, – говорит Таня.
– Пойдем?
– Пойдем.
– Чуть посидим еще.
И посидели.
– Пойдем?
– Пойдем.
Встали с бревна. Пошли.
– Давай не к дому, – говорит Таня. – Я провожу тебя до леса.
Дошли до леса.
Стоим.
– Я до сворота тебя провожу.
Дошли до сворота. Остановились.
– Ну ладно, – говорю.
– Ладно, – говорит Таня. Лицом к луне стоит – красивая. Уж очень. Один глаз волосы закрыли. Убрала их. И пальцы тонкие – красивые. Как восковые – от луны-то. – Скорее приезжай. А комары… Может, схожу тебе за сеткой? То как пойдешь-то?.. Закусают.
– Не надо, – говорю. – У меня мазь… целый флакончик… с дегтем намешана. Можно? – спрашиваю, пригнувшись к Тане.
Молчит.
Приблизился. Хотел поцеловать. Но:
Уклонилась.
Коснулся все же:
Черствым о черствое как будто – чиркнул.
Стоим. Обнял.
– Ты целовалась с кем-нибудь? – шепотом спрашиваю почему-то, кто-то меня услышать будто может, кроме Тани.
– Нет, – отвечает Таня тоже шепотом. – А ты?
– Я тоже нет.
Не вру.
Опять приблизился. Поцеловал. Я и не думал, что получится, – ведь не умею.
– Еще?
– Нет, я пойду.
Пошла Таня.
Обернулась.
– Когда приедешь?
– Да хоть завтра.
– Завтра не надо. Мы на покосе с мамой будем ночевать – коровы копны разбивают.
– Ну а когда?
– Я напишу. Отправлю с кем-нибудь.
Пошла.
Стою. Как на небе. Оттуда будто и смотрю.
Время какое-то спустя ворота, слышу, стукнули – мне как по сердцу.
Луна. В некоторых избах окна от нее мерцают.
Повернулся. Побежал.
Лес олуненный – как в сказке. Небо светлое. Почти как днем, видать дорогу.
Звезды редкие. Две яркие – моя и Танина – я с ними породнился. Одно желание уже и заказал, молю ее, звезду мою, чтобы исполнилось.
От деревни далеко уже отбежал. Запел во все легкие и нелегкие:
Ночью в тихих улочках РигиСлышу поступь гулких столетий,Слышу века, но ты далека от меня,Так далека – тебя я не слышу!
Ночью умолкают все птицы.Ночью фонари лишь искрятсяКак же мне быть? Зарей фонари погасить?Будут светить далекие звезды!
Слов дальше не помню. Но продолжаю:
– Ля-ля-ля-ля!
Без слов пронзительно.
Боюсь, как сердце с песней бы не выскочило, – так уж ликует. Как говорят: от счастья разрывается – бывает, слышал. Мне не грозит – до этого не опустился.
Воздух волнами. Вступаю в них. Они меня ли, наплывая, обволакивают.
То теплый, чуть ли не горячий – с тайги, и хвоей пахнет терпко, а то прохладный вдруг – в низинах, с духом чапыги и смородинника.
Вбегу в теплый – меня как радостью им обдает – о поцелуе вспоминаю. Признаться честно, из ума он не выходит – наобещал мне неизведанного.
Обдаст прохладой – перед глазами Леха возникает, и представляю, как он в земле будет лежать. Но не постичь.
И тут как будто оглоушило, и даже вскрикнул:
– Леха?! Ты?!
Ноги в коленях чуть не подкосились.
Его присутствие затылком ощутил вдруг – и даже волосы на голове, почувствовал, зашевелились. И за рубаху сзади будто кто меня хватает – явно.
Душа в пятки ушла. Опять эта душа. И не ушла, а просто ухнула, свалилась.
Остановился резко. Обернулся. Гримаса в воздухе – привиделась. Вгляделся пристальнее – ничего. Мурашки мелко по спине засеменили; кожа гусиной подло сразу сделалась.
И успокаиваю сам себя: мол, это – ветер. И:
– Ветер, – вслух так говорю.
Бегу дальше. То и дело оглядываюсь. Не пою – в горле пересохло.
Навстречу едет мне машина. Гремит. А фарами не светит.
Самосвал. Синий. Затормозил. Парень молодой из кабины высунулся. Улыбается. На Леху чем-то смахивает.
– Куда и от кого бежим? – спрашивает.
– В Ялань, – говорю. – Ни от кого.
– Я, – похожим на Лехин голосом говорит парень, – в Верх-Кемск. Туда-обратно. Можешь подождать. А то со мной поехали, мне будет веселее. Солнце взойдет, в Ялани будем.
– Нет, – говорю, – спасибо. Мне надо раньше. Тут и пешком недалеко уж.
– Как хочешь, – говорит водитель. – Тогда счастливо. – И унырнул назад в кабину.
Загремел самосвал дальше, повез на кабине – та как намасленная – лунный свет – и на колдобинах не стряхивается.
До этого, так для себя сразу решил, два километра бежал рысью, один – широким шагом.
Теперь все чуть ли не галопом.
Восток светлеет, нет ли, не поймешь – оно и так все, небо, светлое. Луна на запад передвинулась.
В Ялань, любимую, ну а сейчас и вовсе дорогую мне, вбегаю. Вижу:
Туман над Кемью, над Бобровкой и Куртюмкой. Плотный.
Ельник стоит – не делся никуда. Дома на месте.
До своего добежал – не по селу, а вдоль Куртюмки, чтобы случайно с кем не встретиться.
Тихо, как тень, через забор в ограду перетек. И от меня тень – на мураве.
Буску ногой отталкиваю от себя – пристанет, вечно.
Хорошо, мельком думаю, что не лает, а то бы выдал.
Захожу в гараж. Раздеваюсь быстро, как старослужащий, и ложусь под одеяло – как будто с вечера уже лежу тут – готов всхрапнуть, если из дома кто-то выйдет, конкретно – папка, остальные – ладно.
А на губах… тот, что как чиркнул…
– Олег, вставай.
«Ну что ты будешь делать!»
Посещение четвертое
Август.
Мама права была и не права – так оказалось. Как он, последний месяц лета, наступил, я и, на самом деле, будто не заметил. Но, в то же время, как еще заметил – сколько бы щук уже поймал, ну, щук-то ладно, и тайменей. Мог бы такого вытащить – ого! Рыжий от зависти совсем бы сна лишился, хоть и без этого спит мало. Никто его, как меня, рано утром не тормошит, не поднимает, по собственному изволению, как петух с насеста, ни свет ни заря с кровати соскакивает. Жить с ним в соседях неудобно – как с вулканом или с разбойником. Сам-то уж ты, если тебе так нравится, можешь и вообще спать не ложиться, бурли хоть сутки напролет, а я при чем? – придет, разбудит. Как ни ругай, ни совести, не отучить его от этого – не убивать же, пусть уж будит.