Глава 21
Пленного вытащили на солнце, положили на спину и связали. В таком положении он и пролежал целых десять часов, не в состоянии даже повернуть голову, а жгучее солнце безжалостно палило прямо ему в лицо. И хотя кожа его давно была под стать дубленой, под нижней губой и на веках она обгорела, вздулась безобразными волдырями.
Все это время двое стражников, сменяя друг друга, требовали от него одно и то же:
— Ты Матео Рубрис? Ведь ты Рубрис? Почему не сознаешься? Признайся, и твои мучения на этом закончатся. Иначе будешь лежать здесь, пока не сознаешься!
Но пленник ни в чем не хотел сознаваться. Он кричал, вопил, выл, стонал, дергался, пытаясь разорвать путы, но не признавался.
Тогда его убрали с солнцепека и опустили в яму с водой, доходившей ему в стоячем положении до самого подбородка. Стоило коленям пленника начать подгибаться от слабости, как вода тут же заливала ему рот и нос. Все четыре часа невыносимых мучений он был вынужден стоять едва ли не на цыпочках.
Бенито Халиска, наблюдавший однажды, как эту пытку применяют в центральной тюрьме, решил воспользоваться ею, чтобы развязать язык разбойнику. Он хотел убедиться, кто это такой, до того, как отправить упрямца в тюрьму, последним начальником которой был знаменитый — ныне покойный — полковник Кайас.
А пока Халиска, усевшись на краю ямы, сам лично наблюдал за страданиями пленника. Раз за разом его голова уходила под воду, однако, повинуясь инстинкту самосохранения, снова выныривала на поверхность. Но жандарму так и не удалось добиться, чтобы большой толстогубый рот разбойника выдал столь желаемое признание.
Можно было опробовать кое-что еще — Халиска славился своей изобретательностью. На этот раз он велел привязать пленника ко вбитым в землю колышкам неподалеку от входа в обнаруженный поблизости муравейник, в котором обитали здоровенные рыжие муравьи с блестящими на солнце панцирями. Стоило потревожить муравейник каким-либо предметом, как они мгновенно выкатывались из него кишащими красными волнами.
Халиска отправился посмотреть на них, прихватив с собой горсть мелких камешков. Он бросил их прямо на логово муравьев. И тут же из него хлынул красный поток. Камешки немедленно были убраны, причем каждый огромный по сравнению с самим насекомым кусочек щебня тащил, зажав в челюстях, всего один муравей. Кишащая масса докатилась волной до того места, где Халиска вбил в землю колышек, к которому привязал живую мышь.
Волна муравьев накрыла бедное животное, издавшее истошный писк. Халиска наклонился и, приложив ладонь к уху, стал прислушиваться к приглушенному мышиному писку.
Вскоре писк затих, но муравьи все еще продолжали копошиться вокруг. Склонившись над местом экзекуции, Халиска с завидным терпением ждал, пока муравьи не закончат свое дело и не уберутся к себе. После них на земле остались одни лишь обглоданные белые косточки хрупкого скелетика, который совсем недавно был мышью.
Будучи в душе поэтом, Халиска не мог не восхититься этим творением, похожим на тонкую резьбу из слоновой кости. Положив скелетик на ладонь, он отнес его к остальным и со смехом показал косточки. На них не осталось ни крохи плоти.
Теперь наступил черед пленника, которого так крепко пришпилили к земле, что он был не в состоянии даже шевельнуться. Ему оставалось разве что дышать — да и то с трудом, поскольку грудь его стягивала целая сеть веревок. Затем Халиска взял палочку и, обмакнув ее в черную патоку, прочертил ею дорожку от муравейника до самой головы пленника. Лицо его он также обмазал сладкой массой.
Встав рядом, Халиска сказал:
— Они уже близко. Это рыжие муравьи. Только что я скормил им мышку, чем здорово раздразнил их аппетит. Ты бы только глянул, как они двигаются — словно жирный след по бумаге от толстенного красного пера. Так выглядят со стороны, но намерения у них далеко не столь мирные. Они облепят твое лицо. Начнут пожирать сначала мягкие ткани — муравьи в этом знают толк. А самое мягкое — это губы и глаза… Но еще не поздно, их можно остановить, стоит только выкрикнуть правду. Прокричи, что ты и есть Матео Рубрис, и мы позаботимся, чтобы ты умер достойной смертью.
В следующий момент полчища муравьев добрались до лица разбойника и рыжая масса закишела на нем.
Возбужденный Халиска с наслаждением наблюдал, как широко открылся рот истязаемого. Но не успел он выкрикнуть хотя бы слово, как муравьи тут же ринулись внутрь. Несчастный принялся выплевывать их вместе с собственной кровью. Теперь он был не в состоянии даже кричать! Его лицо превратилось в живую красную маску.
Халиска разочарованно облил лицо пленника уксусом, и насекомые расползлись в стороны. Потом он перерезал веревки, и пленника увели обратно в камеру.
А Халиска так и остался стоять в задумчивости на месте экзекуции. Положим, он подождал бы еще немного… Пока муравьи не выели бы глаза…
Жандарм передернул плечами.
Внезапно он почувствовал нечто вроде укола в тыльную сторону ладони. Удивленно опустив глаза, Халиска увидел большого рыжего муравья, которому удалось взобраться по его мундиру. Вместо того чтобы сбить насекомое щелчком на землю, жандарм поднял руку к лицу, чтобы рассмотреть атаковавшего его смельчака. Крохотное создание глубоко вцепилось в плоть ужасающего вида челюстями. Боль напоминала укус шершня, только бесконечно долгий. На коже выступила капелька крови.
Жандарм взял насекомое за спинку и попытался отодрать его от себя. Но оно так крепко вцепилось челюстями в кожу, что вместе с извивающимся муравьем едва не вырвался маленький клочок плоти.
Халиска смотрел, как по его руке тонкой струйкой стекает кровь. Потом рассмеялся.
Вместо того чтобы раздавить муравья, он отнес его к гнезду и осторожно опустил прямо на муравейник.
Перед тем как уйти, потопал ногами, пытаясь стряхнуть с себя мелких зловредных насекомых, которые могли остаться на его обуви. Жандарм все еще посмеивался, не переставая удивляться загадкам матушки-природы.
Когда он вернулся в тюрьму, ему доложили, что в город прибыл сам благочестивый епископ Эмилиано в сопровождении монаха-великана, брата Паскуаля. Халиска поспешил в город и нашел епископа не в церкви или одном из богатых домов, а в хижине пеона, где тот причащал прикованную к постели старуху.
Жандарм решил дождаться, когда святой отец покинет темное и убогое жилище, окруженное толпой любопытных и жадных до всяких чудес пеонов, мужчин, женщин и детей. Наконец епископ вышел на солнце, осветившее его бескровное лицо, исполненное боли и сострадания. Он устал. Тело его так износилось и обветшало от времени, что казалось, плоть сама собой вот-вот отпадет от костей, однако этот человек еще находил в себе силы улыбаться. Здоровенный монах, брат Паскуаль, раскинув огромные ручищи, осторожно отодвинул от него толпу.