Полуденное солнце ушло из студии, и освещение изменилось. Спайдер посмотрел на часы:
— Боже! Через пять минут здесь будут три малышки со своими мамашами. Я снимаю вечерние платья, а ничего не готово. — Он вскочил и направился в другой конец студии, а Мелани тем временем надела пиджак.
Вдруг он резко остановился и обернулся, не веря в реальность происходящего.
— Так как, ты сказала, тебя зовут?
* * *
Спустя две недели перед длинным зеркалом в костюмерной у Скавулло одна из бывших подружек Спайдера говорила другой:
— Ты слышала новость?
— Что ты имеешь в виду? Новостей вокруг полно…
— Наш божественный общий друг Спайдер наконец попался — уже третий раз идет ко дну.
— О чем ты?
— О любви. Наш бедный дурачок влюбился в новую Гарбо. Ты знаешь, о ком я, — последняя находка Эйлин, «загадочный цветок магнолии».
— Кто тебе сказал? Я не верю.
— Он сам сказал, иначе бы я тоже не поверила. Но Спайдер не переставая трещит о ней. Можно подумать, это он выдумал любовь. Он ухаживает за ней, словно в Дикси во времена Кола Портера. Меня от этого тошнит, особенно если вспомнить, как он говорил, что никогда…
— Я прекрасно понимаю, что ты имеешь в виду.
— Я так и знала, что ты поймешь.
— Ах, маленькая южная мокрописька!
— Я, пожалуй, выпью за это.
4
Вернувшись в Бостон на три месяца раньше, чем закончился год ее пребывания в Париже, Билли Уинтроп сообщила тете Корнелии, что очень тосковала по дому. Она сказала, что внезапно почувствовала желание провести лето с семьей в Честнат-Хилл, а потом уж ехать учиться в Нью-Йорк к Кэти Гиббс. Корнелия, казалось, охотно поверила в эту ложь, как поверили бы большинство бостонцев, влюбленных в свой город и его окрестности, полагая, что перед ними бледнеет все очарование Парижа. Однако Корнелия понимала, в чем тут дело. В последнем письме леди Молли была подробно изложена вся история о подлости, с которой «этот мальчишка Кот де Грас» бросил ее племянницу. Доброе материнское сердце Корнелии горело желанием согреть Ханни-Билли, ей хотелось сказать девушке, как она переживает за нее, но достоинство, с которым держалась Билли, не допускало никаких задушевных бесед.
А как она выглядела! Об этом заговорил весь Бостон, все, кого следовало принимать во внимание. Мамаши из высшей касты, глядя на собственных невзрачных дочерей, почти прощали Билли ее высокую, ладную фигуру, тяжелую массу темных волос, царственную походку, великолепную кожу, но прощение давалось им медленно, шаг за шагом, и то лишь потому, что она все-таки Уинтроп. Привыкнув жалеть ее, думать о ней как о безнадежной толстушке Ханни, даже самые добронравные женщины не могли смириться с тем, что Ханни вернулась из Парижа неистово красивой. Другое дело, если бы она родилась красавицей. Но сейчас такое превращение выглядело почти нечестно. К этой мысли было чересчур трудно привыкнуть. Как будто в город приехала прекрасная незнакомка, нарядная, красивая, непохожая на тех, кого они привыкли видеть, одевавшаяся не так, как бостонские девушки; и вдруг эта незнакомка спокойно и бестрепетно здоровается с ними, как с хорошо знакомыми членами семьи.
Ровесницы Билли нашли эту перемену еще более неприятной. Превращение гадкого утенка в прекрасного лебедя хорошо для сказок братьев Гримм, но для Бостона оно слишком театрально, откровенно говоря, безвкусно. Может быть, даже чуть-чуть вульгарно.
Корнелия ринулась в бой:
— Аманда, твоей дочери Пи-Ви должно быть стыдно. Что, зелен виноград? Я слышала, что она говорила о моей Билли вчера в Майопии. Так, значит, «нелепо» менять свое имя в таком возрасте? Тебе следовало бы помнить, что ее назвали в честь твоей двоюродной сестры Уилхелмины. Билли не меняет имя — она возвращает его себе… Ах, значит, Билли «не знает, как одеться, чтобы идти смотреть поло»? Да если Пи-Ви хоть когда-нибудь снимет свои бриджи, мы увидим, умеет ли она одеваться для чего-нибудь еще, кроме верховой езды. Она что, собирается отзываться на «Пи-Ви», пока не станет бабушкой? На твоем месте, Аманда, я написала бы Лилиан де Вердюлак и выяснила, не найдется ли у нее комнаты на следующий год для твоей дочки. Этой девочке не помешало бы узнать, что за пределами конюшни тоже есть жизнь.
С Билли Корнелия была очень откровенна и очень добра.
— Билли, мне кажется, за год в Париже ты поиздержалась больше, чем рассчитывала.
— Боюсь, что так, тетя Корнелия. Я истратила…
— Пустяки. Девушка, которая выглядит так чудесно, как ты, заслуживает того, чтобы распорядиться своим пребыванием в Париже наилучшим образом. Я ни на йоту не виню тебя за то, что ты купила эти наряды. Ты носишь их прекрасно, и в конце концов, это твои собственные деньги. Мне следовало бы послать тебе чек на покупку нового гардероба, но, пока ты была такой пухленькой, мне казалось, что это ни к чему.
— Пухленькой… Как вы любезны, тетя Корнелия! Я была отвратительно жирной коровой. Согласитесь.
— Ну, не будем придираться к словам. Как бы то ни было, ты была совсем другой девушкой. Однако бог с ним, дело не в этом. Надо подумать о будущем. А не хочешь ли ты все-таки остаться в Бостоне и пойти в «Уэллсли»? — с надеждой спросила Корнелия: эта новая Билли, по ее мнению, могла бы выйти замуж за любого, кто ей понравится, и ей вовсе не обязательно идти к Кэти Гиббс, чтобы затем стать отчаянно скучающей секретаршей.
— Боже упаси, нет! Осенью мне будет двадцать, слишком поздно, чтобы снова идти в школу.
Корнелия вздохнула:
— Я даже не подумала об этой стороне дела. Но, конечно, тебе незачем уезжать из дома… Ты знаешь, как мы с твоим дядей хотим, чтобы ты осталась у нас.
— Я знаю, я глубоко тронута, тетя Корнелия. Но мне нужно уехать из Бостона, хотя бы ненадолго. Я знаю здесь всех всю свою жизнь, и у меня нет ни одного близкого друга, только вы и дядя Джордж. Отец погружен в свою работу. Он едва взглянул на меня и сказал только: «Я всегда знал, что костями ты в Майиотов», а затем вернулся к своим исследованиям. Это трудно объяснить, но, возвратившись сюда, я вновь почувствовала себя отверженной, не так, как раньше, но все равно не на месте. Французы сказали бы, что здесь я не в своей тарелке. Мне хотелось бы поехать туда, где никто не подойдет ко мне и не скажет: «Боже мой, что с тобой случилось? На сколько ты похудела? Даже не верится, толстушка Ханни Уинтроп!»
Корнелия изобразила на лице понимание. Ей приходилось слышать теперь именно эти слова в отношении Билли.
— Тетя Корнелия, вы помните, как заставили меня пообещать, что, вернувшись из Парижа, я пойду к Кэти Гиббс?
— Но, дорогая, сейчас я не требую от тебя этого. Я хочу сказать, твой выбор стал гораздо шире: столько хороших мальчиков считают тебя…