Читать интересную книгу Сердце статуи - Инна Булгакова

— Надя, мы сегодня ужинать будем?

— Да, да, сейчас! Макс, я скоро.

Я хотел сказать «Не уходи!», а выговорилось «Уходи!» Странное оцепенение на меня напало. Дверной пролом просверкнул в последний раз; наступили сумерки, разбавленные вечерним золотом.

— У них ведь в погребе пол земляной?

Боже мой, как тяжело, как болит голова. И сердце болит, душа. И все же я себя пересилил и поднялся в мастерскую. Там посветлее было, закат в разгаре. Загремела «Гибель богов» — услышу стук из прошлого. Свечи давно догорели, а все будто ощущается приторный душок разложения (цепочка ассоциаций: церковь — отпевание — свечи; интересно Нелю отпевали?..). Прошел мимо зеркала к окну, мельком уловив свое лицо, распадающееся в трещинках. Как вдруг осколки опали разом, изображение исчезло.

Их дом глух и угрюм (неужто вправду едят… жуют? нет, невозможно!), сорока-воровка нижет круги, беззвучно в музыке разевая клюв… вот подлетела к дубу, а украсть-то нечего! Блестящая «лунная» одежда у следователя. «Опасный человек», — сказала Надя. — «Мне он не нравится». Я думаю… как он стоял на противоположной стороне и смотрел на них — они играли в теннис. И я испугался в первый раз, я его принял за убийцу. Не отвлекайся… на чем я застрял? Сорока-воровка, белая одежда (белая статуя… о ней не надо!). А на темной, на Надиной, были пятна крови. «Таким образом произошла подмена — по контрасту» Что это значит?

А то и значит, что он видел сестру и соврал. Нет, невозможно! Не буду разрабатывать эту версию, она тупиковая: у Андрея нет мотива. А у Нади?.. Нет, не буду, слишком страшно.

А почему, собственно, у Андрея нет мотива? (сердце забилось, словно бешеное, словно приоткрылся краешек истины). В шестнадцать лет он занимался любовью, когда умер отец, и дитя чуть не помешалось — вот откуда болезненность в отношениях брата и сестры. Между тем он прибыл тайком в пятницу вместо субботы… за Цирцеей, с которой познакомился 1 мая и которая превратила его в четвертого поросенка. И не ко мне она явилась за изумрудом, а приехала к Андрею… или он ее выследил. И покуда в мастерской бушевала «Гибель богов», он расправился с волшебницей, а сейчас шантажирует меня сестрой: ах, она погибнет. Никто не погибнет, потому что я никому ничего не скажу. Я потихоньку закончу расследование, чтобы все вспомнить.

По внутреннему жару, который точил меня и сжигал, я понял, что иду по верному пути, где каждая деталь находит свое место и время. Я не могу вспомнить из-за Нади: она — и никто другой! — мне близка и дорога… и как-то трагически, глубинно связана с братом. А только «его» версия объясняет главную загадку: почему исчез труп? Да потому что его в мастерской не было. После очной ставки — четвертая группа крови у доктора, узелок в детском дупле — он понял, что раскрыт, и объяснился с Надей (разговор из окна) — вот в чем объясняется перемена в ней, даже надлом; она страстно желала, чтоб я вспомнил; теперь — боится. Но и сейчас он мало чем рискует: нельзя вспомнить то, что не видел, убийство произошло не в моих пределах. Я раскрыл ход преступления логическим путем… и если Господь меня не оставит — так же найду могилу. Или вообще отстранюсь: Надю насчет Котова с собакой я предупредил, пусть брат защищается.

Я вздрогнул, услышав (потаенным эхом подсознания) стук судьбы в том же знаменитом месте — в сцене прощания Зигфрида с Брунгильдой. И пошел с бьющимся безумно сердцем, как в ту ночь, должно быть, как на смертный зов.

Отворил входную дверь — никого, конечно. Сумерки надвигались, но было еще светло. Всего-то полчаса миновало после ухода Нади, а мне казалось — годы. Я был на подъеме, безошибочно предчувствуя освобождение, когда воспрянут двадцать лет и богатым дворцом станет моя душа… а не убогим сарайчиком. Побольше смирения, сударь. Над «золотыми шарами», кустами и яблонями возвышалась замшелая крыша. Я пошел туда, едва преодолевая дикий какой-то страх. Ничем не оправданный: крышка откинулась, гроб пуст.

Да, доктор — достойный противник, натуральный садист. Не отвлекаться на мелочи! До чего я дошел перед арией Брунгильды с инфернальным стуком?… Если Господь меня не оставит — так же найду могилу.

В воображении услужливо возник холмик со свежими венками. Похороны. Чьи? Мамины? Отца? Не помню, всплыл лишь реальный обрывок без концов и начал. Прогнать ужасную картинку… не получается! Зачем я пришел к гробу? Предсмертная маска! Тебе же, идиоту, идет помощь свыше — и опять пойдем логическим путем. Последние похороны.

И почему-то вдруг понял я, что надо торопиться. Понятно, понятно — иначе он меня опередит! Да, но как я найду?.. Найдешь, коль вспомнил могилу.

Наверх подниматься не стал; под огненные громы вагнеровской «гибели» заскочил в спальню, взял сумку с вещдоками, в кармашек к золотым часикам изумруд сунул (предъявлю ему). Сбежал по ступенькам и, когда открыл калитку, услышал:

— Макс, куда ты?

Она стояла у моего крыльца.

— Надя, не забудь про Котова! Я скоро вернусь и расскажу только тебе, как обещал!

— Макс!..

— Я люблю тебя, я счастлив.

Электричку пришлось прождать почти час, зато такси у вокзала поймал с ходу. И кладбище еще не закрыто. Вошел в ворота. Надо вспомнить! Главное — не напрягаться, отдаться потаенному потоку подсознания, божьей помощи, снимающей плотные покровы забвения.

Легко сказать — не напрягаться! Я спешил по темнеющим аллейкам куда-то вглубь погоста, сворачивал, огибал, протискивался меж оградками с четким несомненным ощущением, что за мной следят, как тогда в полдневной Москве, в сумеречном лесу, в ночном саду… Пусть, я готов. Путь выбран верный (Вера, Надежда, Любовь). Я усмехнулся и вдруг увидел Авадону — Ангела смерти на невысокой каменной плите.

В догорающем алом огне тяжелые складки одежды, крылья над плечами, сейчас статуя качнет головою… Раздвигая темную зелень листвы, я подошел ближе и увидел лицо, и помертвел от ужаса, и услышал позади шорох. Обернулся. Справа из зарослей бузины вышел Федор Платонович с чем-то в руках… с кувалдой! Я не удивился — в последнем содроганье, в блистающем свете сознания ко мне вернулась память.

35

— Итак, вы признаете себя виновным в насильственной смерти Вертоградской.

— Признаю.

— Поподробнее обрисуйте мотив.

— Я убил Веру, когда она пыталась украсть у меня дорогой кулон.

— Напоминаю, что ваши показания записываются на магнитофон. Будьте откровенны.

— Я абсолютно откровенен.

— Ладно, перейдем к фактам.

— 3 июня я работал над скульптурой «Сладострастие»: Цирцея, превращающая мужчин в свиней.

— Вы выполняли заказ?

— Нет, для себя. Где-то в двенадцатом ко мне приехал Колпаков.

— Встреча была условлена?

— Да, накануне я закончил Ангела смерти на могилу его жены. В разгар беседы в мастерскую явилась Вера и завела речь о кулоне. По настоянию ювелира, я принес его из спальни, но не отдал ей, так как решил починить застежку. Около часу они уехали. Я продолжал работу.

— При свечах и при музыке?

— Идиотством я не страдал и всегда работал в тишине при естественном освещении.

— Почему никто из ваших друзей не отметил необычность обстановки 10 июня?

— Я редко кого допускал в мастерскую. А 27 апреля в свой мнимый день рождения Вера устроила мне сюрприз: привезла и зажгла ароматические свечи. Очевидно, тот душок и застрял у них в памяти.

— Значит, весь этот эстетский антураж…

— Именно антураж, вы уже поняли. Ну, сходил в сарай заточить долото, а когда поднялся в мастерскую, там была Вера.

— Если Колпаков посадил ее на последнюю перед перерывом электричку, она вернулась к вам через Темь.

— Стало быть, так. По времени сходится. Вера меня не сразу заметила, я же увидел в зеркале напротив входа, как она стащила со станка кулон и положила в сумочку. Тут разглядела меня и рассмеялась.

— Теперь прошу поподробнее.

— Ищете смягчающие обстоятельства? Их нет.

— Я знаю, что делаю. Драгоценность принадлежала ей. Из-за чего вы распалились?

— Не распалился. Я давно хотел ее уничтожить.

— Так разорвали бы связь!

— Разрывал, без толку. Федор Платонович, я во всем признался и не хочу рассусоливать.

— А я хочу.

— Потому что я — бывшая гордость Змеевки?

— Хотя бы поэтому. Очень важен мотив — можно скостить год-другой. К тому же есть основания оформить вам явку с повинной.

— Это как раз неважно.

— Не швыряйтесь жизнью. Вы суеверны?

— Н-нет.

— Я услышал от Колпакова любопытную вещь… то есть бабьи сказки, конечно, но для человека сдвинутого…

— Куда?

— В религиозную сферу, так сказать. Словом, он уверял, что она, извините, занималась колдовством.

— Ну, недаром же я лепил с нее Цирцею.

— И вы поверили в такую дремучую дичь?

— Леонардо да Винчи верил и Микеланджело, сами занимались черной магией.