В деревне Светлый яр рядом с вместительным домищем Семена Паршина поставили хибарку «долевики» Сивухины, большое работящее семейство. Тоже принялись тянуть из себя жилы, но, конечно, до паршинских достатков им было, как до звезды. Семен Данилыч Паршин к тому времени заматерел и, показывая себя человеком оборотистым, нанимал корейцев валить лес и выворачивать пни, отвоевывая у тайги лишние сажени пашни. Сваленный лес он ухитрялся продавать, сплавляя по Батахезе.
Стать вровень с Паршиным не мог никто из светлоярцев, и Семен Данилыч, поглядывая на соседей свысока, водился лишь с такими же зажиточными и уважаемыми людьми из деревень Казанки, Гордеевки, Фроловки. Крепкие хозяева, они и задавали тон в округе.
День в паршинском дворе начинался рано. В полной темноте батрак Егорша, громадный глуховатый парень, таскал вилами пласты навоза, кидал в углу двора на кучу. Еще один батрак, кореец Пак, поил скотину, метал коровам сено. Задавать корм лошадям появлялся сам хозяин. К атому часу в доме топились печи и работник Кирьяк, мордастый, нахальный, подтаскивал на кухню воду, помогал стряпухе готовить свиньям месиво.
Хозяин подбирал валявшуюся жердь и ругал корейца:
— Ты куда глазами смотришь, азият? Этой орясиной да по горбу тебя!
Тщедушный Пак съеживался, втягивал голову в плечи. Корейцев в деревне не считали за людей. В работники их нанимали за копейки. Топорами и пилами они валили вековой лес, вязали плоты. Корейские фанзы стояли верстах в трех от деревни: ближе им селиться не разрешалось.
Отругав корейца, Семен Данилыч замечал оброненный пласт навоза.
— А это кого рылом тыкать? Эй, глухая тетеря, я кому говорю?
Егорша, ничего не замечая, с натугой тащил громаднейший навильник и очнулся лишь от тычка хозяина. Как всегда, забитость, бессловесность батрака еще больше злили Паршина. Так и зудел кулак заехать в зубы! Но нынче из-за битья недолго до греха. В деревне образовался какой-то Совет, занял пустующую школу, сидят там голодранцы и день-деньской чешут языками, нахально посматривая на зажиточных хозяев. Ходят слухи, что «стодесятинников» хотят равнять с «долевиками». Паршин беспокоился. Не съездить ли к надежным людям хотя бы во Фроловку, повыспросить, посоветоваться? С этих голодранцев станет! А кого им бояться? Всякий страх потеряли. У них, рассказывают, в главной песне так и утверждается: кто был совсем ничем, тот станет всем. А, спрашивается, с каких доходов? Ясно, за чужой счет хотят разжиться, на чужое рот разевают!
Хозяйский тычок Егорша снес безропотно. Сам виноват, промашку дал. А хозяин… на то он и хозяин, чтобы глаз иметь да руку твердую.
Своею глухотою Егорша был обязан как раз руке хозяина. Позапрошлым летом они метали сено. Егорша старался, поддевал едва не по копне — треснул держак вил, сломался пополам. Семен Данилыч в сердцах так хватил работника по уху, что в голове Егорши зазвенело. Ухо сразу заложило, теплой струйкой щекотала шею кровь. Кореец Пак, принимавший сено на стогу, опустил вилы и со страхом смотрел, как Егорша прикладывает к уху рукав и мажет кровью щеку.
Когда совсем стемнело, хозяин с сыном Мишкой ушли в дом. Егорша, не дождавшись ужина, пошел в конюшню, там у него была лежанка.
Деревня постепенно затихала. Погас огонь в хозяйском доме. В дверях конюшни замаячила фигурка Пака. Еще днем, съехав с верхушки уложенного стога, кореец заглянул в разбитое ухо Егорши и горько покачал головой. Сейчас он явно собирался подойти и посочувствовать. Егорша презрительно промолчал. Как и Кирьяку, ему водиться с корейцами было зазорно. Потоптавшись у двери, Пак поплелся домой, к матери в фанзу.
Егорше не спалось — болела голова. Он видел, как Кирьяк вернулся с вечерок. Парень гладкий, сытый, ему бы лишь гулять… Кирьяк повозился и скоро запустил храп на всю конюшню. А Егорша все лежал, моргал глазами в темноте.
Вырос он в доме Паршина, и вся его жизнь была привычно заключена в ограде хозяйского двора. Каждый вечер Семен Данилыч придирчиво оглядывал батраков, как бы на глаз определяя, не осталось ли в них неизрасходованных за день сил. Если оставалось, значит, они не всю ее выложили на хозяина, значит, получалось, что украли. Поэтому к концу дня у Егорши хватало сил ровно настолько, чтобы добраться до конюшни и ткнуться головой в дерюжку. Существование его определялось количеством исполненной работы за день и тем, что предстояло сделать завтра. Вся остальная жизнь, все, что происходило в деревне, его нисколько не затрагивало. Событиями в большом мире он привык не интересоваться и узнавал о них лишь по тому, как они отзывались на хозяевах, на соседях за забором, на батраках в паршинском дворе. Так началась война с германцем, и пьяно заревели парни, уезжая на станцию, потом заголосили бабы, получая вести с фронта, хуже стал кормить хозяин. Несколько раз Егоршу свидетельствовали в комиссии, чтобы забрать в солдаты, но браковали по причине глухоты. Появлялся раза два Кирьяк, уезжавший работать на Сучанских копях, с батраками на дворе не говорил ни слова, а поднимался прямо в дом, и там его усаживали за самовар, что-то выспрашивали и горестно всплескивали руками. Проходило время, и Кирьяк снова исчезал…
Незаметно, как бы само по себе, подошло время: скинули царя. На «стодесятинников» нашло оцепенение: всего ждали, любой беды, но не такой. В тот день Семен Данилыч шел по улице, вышагивал степенно, как и полагалось уважаемому человеку, а Костька Кавалеров, парнишка допризывных лет, совсем еще щенок, дерзко прошел мимо и даже к шапке не притронулся. Паршин не вытерпел, остановился и поглядел нахалу вслед. Это что же делается? Это к чему же мы теперь придем? Паршин решил пожаловаться деду Кавалерову, старику уже немалых лет, уважаемому в деревне за ясный и спокойный ум. Пусть приструнит мальца, пока не поздно!
А события тем временем накатывали, как на бешеных колесах. Сонную одурь из деревни словно сдуло резким сквозным ветром. Тишайший и смирнейший Светлый яр стало не узнать. В деревне как будто сразу прибавилось народу и каждый уже не отсиживался дома, а непременно лез на улицу, на люди. Появились солдаты, к ним присоединился дерзкий и озлобленный народ с Сучанских копей и с Тетюхинских рудников. Кирьяк вернулся и больше уже не уезжал, остался. Как ни крепок был паршинский забор, до сознания Егорши и маленького Пака стало понемногу доходить, что в прежней жизни что-то переломилось… У Сивухиных вернулся с рудников сын Петр, а немного погодя они взяли в дом зятя Власа, из солдат, выдав за него дочь Клаву. «Приспичило!» — ворчал Семен Данилыч, ругаясь на народ, льнувший к окнам сивухинской избы, чтобы поглазеть на бедное веселье. Хозяин, Семен Данилыч, сразу сдал, как будто постарел. Он теперь ходил, не поднимая глаз. По слухам, в деревнях Фроловке, Бархатной, Хмельницкой солдаты и шахтеры создали какие-то не то советы, не то комитеты и подбивают недовольных расправиться с зажиточными мужиками. Возле школы каждый день шумели сходки. Хозяйский Мишка приходил оттуда чернее тучи и запирался с отцом в горнице. Иногда они звали в дом Кирьяка. Возвращаясь пьяненьким, Кирьяк кому-то все грозил и приговаривал: «Ну, ничего, ничего… Ишь ты!»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});