Читать интересную книгу Собрание сочинений в 5 томах. Том 4 - Семен Бабаевский

— Семен тут ни при чем…

— А кто при чем? Кто?

— Я… Сама…

Она хотела крикнуть, а голос был тихий, слабый. Покачиваясь, как больная, подошла к столу, скомкала в кулаке бумаги.

— Положь! Слышишь, что говорю. Положь документы на место!

— Не положу…

— Кому сказал? Положь документы!

Иван не спеша пошел к столу. Евдокия побежала к выходу, потянулась руками к дверям и не успела их отворить. Ее настиг кулак, и она упала ничком к порогу… Когда очнулась, Ивана в хате не было. Возле нее, хныча, сидел перепуганный Антоша… В ту ночь их жизнь, точно наотмашь топором, была разрублена надвое до самого основания, и уже нельзя было ее ни сложить, ни склеить…

Обнимала Евдокия детей, плакала, горевала. Взглянула в зеркальце и отшатнулась. Щека в ссадине, левый, глаз припух. Товаркам на ферме сказала, что ходила вечером по воду на Кубань, упала и поранила лицо, и ей поверили. Никому не сказала, что Иван третью ночь не ночевал дома, и где пропадал, она не знала. Хотела пойти в район, пожаловаться. Но к кому пойти и кто станет выслушивать ее горькую правду? Да и район от Прискорбного далеко — за день туда не доберешься. А тут еще малые дети, как с ними, на кого оставить. И работу на ферме не бросишь.

На шестую ночь заявился Иван. Хмельной и злой. Думала, будет бить. Нет, бить не стал, сказал, отведя глаза, что пришел мириться. Горько было Евдокии говорить с ним, а еще горше ложиться в кровать и делать вид, что ничего между ними не произошло. Сцепивши зубы, душила в себе слезы, ради детей хотелось ей, чтобы зажила рана и соединилась разрубленная жизнь. Пусть будет подклеенная, подштопанная, думала она, а все-таки жизнь своя. Но ничего хорошего из ее желаний не получилось. Только себе причинила горе — затяжелела третьим ребенком.

Как-то ранним осенним утром по улице прошли бычки. Двигались лениво, видно, не хотелось им покидать хутор. Их подгоняли, торопили гуртоправы, ехавшие на поджарых, захлюстанных лошадях. Бычок с белой стежкой на лбу почему-то остановился возле Голубковой хаты, посмотрел в окно скучными лиловыми глазами, крутнул головой и побрел за стадом.

Весной прискорбненский колхоз присоединили к станичному, а Ивана перевели на работу в район. Что он там делал и какая у него была должность, Евдокия не знала и не узнавала. На что она ей, та должность, если Иван все реже и реже появлялся в Прискорбном. Попутный ветер приносил в хутор людские балачки, будто Иван жил с какой-то вдовушкой, не то с учительницей, не то с фельдшерицей. Ну и пусть живет, если та жизнь ему слаще, думала Евдокия, а сердце ныло, болело… Как-то явился Иван на тачанке, узнав, что Евдокия родила дочку. Хмурый, нелюдимый, постоял возле люльки, без улыбки, без радости посмотрел на сонное личико младенца, спросил:

— Какое дала имя?

— Ольгой нарекла…

Прикусил губу, молчал. Не приблизился к сыновьям. Антоша и Игнатка с опаской поглядели на отца и подойти к нему не решились. Потупя глаза, Иван оставил на столе деньги и уехал… Последний раз Евдокия видела Ивана возле той арки, что еще стоит, побитая дождями, со смытой краской, возле фермы. Он приехал из Краснодара вместе с уполномоченным крайисполкома. В ту пору Иван, как говорили в хуторе, был каким-то важным лицом. Иван не подходил к Евдокии Ильиничне, держался в стороне. Вместе с другими доярками, получавшими награды, Евдокия Ильинична находилась на трибуне, и Иван ни разу не посмотрел на жену. Представитель крайисполкома приколол Евдокии Ильиничне на грудь орден Ленина и Золотую Звездочку Героини труда. Загремела музыка, солнце заиграло в медных трубах. На какой-то миг глаза Евдокии и Ивана встретились, чтобы немым взглядом сказать: ну вот и все, и стали мы чужие, и пришел конец всему, что было…

Глава 4

Думы, думы, отчего вы так пугливы и так коротки? Почему вы, как всполохи ранних зарниц, не успели еще озарить небо, а уже отсветили и погасли? И снова не мечты, не воспоминания, а самая обыденная жизнь встала перед глазами. Евдокия Ильинична смахнула набежавшую слезу и опять пристально посмотрела на Ивана. Он все так же сутулился на лавке, все так же сосал цигарку и о чем-то думал. О чем? Кто его знает! Может, о том же, о чем и она думала? Может, и ему, как ей, было больно и горько, и, может быть, сидя в своей хате, он впервые пожалел о том, что случилось в те далекие годы, пожалел и раскаялся?

— Что так смотришь на меня, Дуся?

— Гляжу и не верю глазам своим… Ой, как же ты, Кузьмич, переменился…

— Нашла чему удивляться! — Скупая улыбка тронула сухие губы. — С годами все меняются… И ты тоже. Разве такая была, Дуся? Все стареем, годы идут…

— Я, Кузьмич, не про старость… Какой-то ты прибитый…

— Один я, Дуся, остался на свете…

— А где же те… ну те, с кем миловался?

— И я могу спросить: а где твой Семен Маслюков?

— Семен у меня один, а у тебя сколько было…

— Всего только две. — Иван достал из нагрудного кармана гимнастерки записную книжку, полистал ее, отыскал фотографию. — Последняя, с какой проживал в Невинке, вот она со мной… Погляди на нее, ежели желаешь.

Евдокия Ильинична фотографию не взяла. Зачем же брать ее в руки! Искоса взглянула на немолодую женщину в белой косынке, с глазами большими и строгими.

— Не смотри на нее с таким укором, — сказал Иван, пряча фотографию. — Она уже покойная. Звать ее Анна. Хорошая, сердечная была. — Тяжело, всей грудью вздохнул. — Оставила одного, как былинку средь степи…

После этих его слов глаза у Евдокии Ильиничны помягчели. Она не могла понять: или запоздалое чувство сострадания проснулось в ней к этому одинокому, похожему на нищего человеку, или по-бабьи стало жалко Ивана потому, что та, давняя боль в ее сердце теперь не обжигала, а на том месте, где полыхал когда-то костер, остался лишь холодный пепел. И она, продолжая улыбаться, спросила Ивана тихо, участливо, как спрашивают человека, попавшего в беду: не голоден ли он? Иван кивнул, не поднимая стриженую седую, будто посыпанную пеплом голову. Все с тем же участием она спросила: может, постирать ему белье, гимнастерку? Не разгибая спину, он опять молча кивнул.

— Она нарезала хлеба, налила полную миску борща. Он ел, не отрываясь. Евдокия Ильинична принесла белье, костюм сына, сказала, чтобы Иван переоделся.

— А щетиной оброс, как барсук в норе!

— Зараз, Дуся, помолодею, — ответил Иван, облизывая ложку. — Инструментик завсегда при мне…

После бритья помолодевший и повеселевший Иван умылся, переоделся. Накинув на плечи плащ, он сказал, что пойдет побродить по берегу, — захотелось поближе глянуть на разрушительную работу реки. А Евдокия Ильинична затопила плиту и принялась за стирку. Стояла перед корытом и смотрела на старенькую, пропитанную потом гимнастерку, а думала почему-то о той женщине, которую Иван назвал Анной. На воротнике гимнастерки оторваны пуговки, шов на шее распорот. «Недавно похоронил жену, а уже сам, как эта гимнастерка, заплошал». Из нагрудного кармана вынула записную книжку — нельзя же, не проверив карманы, класть гимнастерку в воду… Любопытства ради развернула книжечку. На ее потемневших листках хранились непонятные слова, цифры. Евдокия Ильинична надела очки, читала: «В чем же моя вина перед партией? Кто мне даст ответ?», «Кто сказал, что я человек погибший? Я упал — верно, но я еще поднимусь, встану на ноги». «Непременно побывать у Головко». А вот и фотография Анны: Теперь-то ее можно рассмотреть. Ничего особенного — женщина как женщина. «В Ивана красавица не влюбится, тоже, видать, бабочка хлебнула горя». На Евдокию Ильиничну смотрела немолодая, некрасивая женщина, и ее суровые глаза точно бы говорили: «Ну, вот мы и повстречались, Ивановы жены… Эх, Евдокия, Евдокия, видно, все мы, бабы, одинаковые — незлобивые и в душе отходчивые. Вот и ты уже позабыла обиду. И накормила Ивана, и бельишко решила ему привести в божеский вид. Безобидная ты, Дуся…» — «Обида на Ивана, верно, была, — мысленно отвечала Евдокия Ильинична, — а зараз нету, вся она из души выветрилась. Да и за что мне на него обижаться? Разве за то, что жил не со мной, а с другими? Ить я его никогда не любила так, как любила Семена…» — «Не любила, говоришь, а замуж вышла? Как же так? — спросила Анна. — Знать, поженились вы без любви?» — «В те годы, когда я была девушкой, с любовью никто не считался. — Евдокия Ильинична смотрела на фотографию. — Иван первый посватался, а батя приказал идти замуж, вот и пошла… А про любовь никто меня не спрашивал. Это зараз паруются по любви, вот и мои дети по любви женились, по любви замуж выходили…» — «Почему же ты не вышла замуж за Семена? Вот и жила бы с ним по любви». — «Семен тогда далеко был от меня, а когда приехал, я уже Голубковой стала…»

Одежда, развешанная над горячей плитой, быстро высохла. Евдокия Ильинична подштопала и погладила пиджак, гимнастерку, брюки. Работая утюгом, она думала: «Старое вспоминать — только сердце растравлять. Если бы можно было вернуть девичество, то зараз я и под страхом смерти за Ивана замуж не пошла бы…» Мысли ее обратились к детям. «Хорошо, что дома их нету, — думала она. — Лучше Ивану не попадаться на глаза ни сыновьям, ни дочерям…» Она полагала, что Иван переоденется во все чистое, поблагодарит и уйдет. А он уходить не собирался. Вернулся перед вечером, сел на лавку и сказал: