толкает их определенно на революцию. Оставаясь для правительства в подполье, он проводит земскую и судебно-банкетную кампании, проводит резолюции о требовании конституции, вынесенные на ноябрьских земских съездах, разносит их широко по России и тем окончательно поднимает все интеллигентные круги и профессии. Революционные партии, застигнутые как бы врасплох, идут поневоле за созданным союзом движением, помогая ему террором, рабочими, крестьянскими и солдатскими беспорядками.
Так расцветала объявленная Святополк-Мирским «весна», сперва при осенней слякоти, затем при заморозках и морозах, и создала естественный хаос. На местах все было сбито с толку до представителей властей включительно. Даже чины судебного ведомства, блюстители закона, отклонились от него и поддались веянию министерской «весны».
Трудно было тогда служить в Киеве. У генерал-губернатора поддержки никакой. Он только пышнее и звонче стал говорить. Кругом все бредили свободами, не отдавая себе ясного отчета, чего хотят. Только губернатор Саввич, как всегда спокойный и ровный, решил не поддаваться никаким веяниям и действовать строго по закону и по существующим циркулярам и инструкциям, пока они не будут отменены или изменены формально центральной властью. А министерство, делая революцию сверху, продолжало хранить молчание относительно каких-либо руководящих указаний.
Спокоен был у нас и прокурор палаты, держась существующего закона, но некоторые маленькие товарищи прокурора бегали как угорелые. Один все приставал ко мне, на каком я основании делаю то или другое, и так надоел, что однажды я сказал ему: «Да разве вы не знаете, что есть такое учреждение в Киеве на Бульварно-Кудрявской, где все и всегда делается без всяких оснований? Если не знаете, то знайте». Он обиделся, но больше уже не приставал.
Но это далеко не было так. Прокурорское око смотрело зорко, и мы очень считались с ним. Арест каждого лица, даже по охране, должен был быть обоснован серьезно. И если еще арест какого-либо рабочего не обращал внимания прокурора, то арест интеллигентного человека и, в частности, студента всегда влек за собою справку прокуратуры по телефону: за что и почему.
Перед каждой групповой ликвидацией я отправлялся к прокурору палаты и по наглядной схеме выяснял ему положение розыска по данной организации, указывал сношения отдельных лиц и выяснял сплетение наружного наблюдения с агентурой. Я указывал дома, где жили наиболее интересные в смысле революционном люди и где, по нашему предположению, может быть найдено что-либо предосудительное. Благодаря такому докладу, прокурор палаты видел, что мы разбираемся, а не бросаемся зря хватать правого и виноватого.
Самый порядок ликвидации был установлен следующий. Начальник управления назначал офицера, который должен был начать дознание по тем арестам, которые будут произведены. Назначался и товарищ прокурора для наблюдения за будущим дознанием. Оба они приходили в отделение часов в одиннадцать вечера того дня, когда производилась ликвидация. Отпустив наряды на обыски, я рассказывал им все происходящие уже обыски и аресты. Когда являлись с обыска, мы сообща просматривали вещественные доказательства. Тут же делались дополнительные указания и всяческие разъяснения. В результате за ночь и будущий производящий дознание и товарищ прокурора были введены в свое дело, а наутро отделение посылало телеграмму о результатах ликвидации в Департамент полиции, а товарищ прокурора докладывал своему начальству. Так производились аресты даже «по охране», которые по закону мы могли производить без всякого дознания.
* * *
Десятого или одиннадцатого января 1906 года в Киев вернулся из Петербурга генерал-губернатор Клейгельс и прямо с вокзала попросил к себе нескольких лиц, губернатора и меня. Все были приглашены занять места за большим зеленым столом в особой приемной.
– Я человек определенных форм, – начал как всегда генерал-губернатор и затем встревоженно-важно рассказал нам о происшедшем в Петербурге гапоновском движении.
Он раскритиковал Гапона и удивлялся действию властей. Поговорив с полчаса, он отпустил нас. Для большинства было неясно, что в сущности он хотел и для чего собирал нас, но разгадка была в том, что в прошлом Гапон был до некоторой степени связан с Клейгельсом.
Григорий Гапон – из полтавских малороссов, сын крестьянина, учился в семинарии, по окончании которой поступил в 1902 году в Петербургскую духовную академию.
Нервный, экспансивный, честолюбивый, с горящими черными глазами аскета, Гапон был беспокойная мятущаяся натура. Он любил царя безотчетно и считал, что через него можно достигнуть всего, что только нужно народу. Романтик в душе, он очень интересовался обездоленными и бедными и носился с разными проектами, как улучшить их положение.
Еще будучи в академии, он был назначен преподавателем в два детских приюта и скоро выделился своими собеседованиями. Он посещал ночлежные дома, петербургские притоны, рабочие кварталы, любил и умел разговаривать с их обитателями. Ряса священника, своеобразная речь и задушевный тон помогали ему. Скоро незаурядный священник-провинциал заинтересовал собою и академическое начальство, и некоторые салоны петербургского аристократического общества. Он начал входить в моду. Открылись для него и двери гостиной статс-дамы ее величества Е. Н. Нарышкиной. По ее проникнутым любовью к царской семье теплым рассказам про государя и его доброту и любовь к народу, про его дивную семейную жизнь, Гапон уже более сознательно начал любить государя и проникаться верою, что при нем рабочий люд действительно может добиться всего, что нужно ему для его благополучия. Фантазия Гапона направлялась в сторону широких социальных реформ.
Будучи на втором курсе академии, он разработал проект о кооперативе безработных и о предоставлении им подрядов общественных работ, о реформе рабочих домов, о земледельческих исправительных колониях для детей и подал свои проекты генералу Клейгельсу и причастным к делам приюта генерал-адъютанту Максимовичу и управляющему собственной его величества канцелярии Танееву, и был обнадежен одним из них, что его проекты будут рассматриваться под председательством самой императрицы Александры Федоровны. Голова полтавского малоросса шла кругом.
На четвертом курсе Гапона уволили из академии из-за какого-то недоразумения, но затем вновь приняли не без протекции со стороны охранного отделения, которое уже тогда знало Гапона и покровительствовало его работе среди бедного люда, находя его собеседования полезными.
Весною 1903 года Гапон окончил академию и, привлеченный Зубатовым к работе в основанном последним обществе рабочих, с жаром отдался новой организационной деятельности. Но он, однако, не во всем сходился с Зубатовым. Он был против полицейской опеки над движением и стоял за его большую самостоятельность. Это не мешало, однако, ему быть с Зубатовым и Медниковым в самых близких отношениях, бывать часто у них на Преображенской улице и принимать от Зубатова денежную помощь.
После увольнения Зубатова Гапон стал как бы официально во главе петербургской легализации. К концу 1903 года в Петербурге существовало уже 17 отделов на разных окраинах столицы. В отделах