Читать интересную книгу Братья с тобой - Елена Серебровская

Одну русскую девочку она встретила на рынке, куда пришла со своей фрау. Узнала расцветку ситца, который привозили в их сельпо как раз весною 1941 года, — такой оранжевый с голубыми горошинками разной величины. Увидела ситчик — и разволновалась до невозможности. Улучила минуту, подошла, спросила: «Ты из России?» Та обрадовалась, быстро сказала: «Да». — «Откуда?» — «Из Гомеля я… Зовут Галей». Но поговорить не удалось, — хозяйка позвала девушку. Клава стала при первой возможности убегать на рынок, подкарауливать девушку, и дождалась — встретились. Девушка тоже жила в прислугах, в большой, шумной семье. Кормили ее похуже, чем Клаву, били, — хозяйка оказалась крикливая и злая. Галя по ночам плакала. А теперь вот нашлась Клава — свой человек! Они виделись изредка, вечерами, но и это было большим утешением.

Годом позже Клава познакомилась с другой девушкой, Феней. Та была старше, лет двадцати, если не больше. Хорошенькая, но какая-то себе на уме, — не очень-то о своих делах рассказывала. Поговорит, по сторонам посмотрит и распрощается. Она как-то сказала Клаве: «Сейчас никому верить нельзя, сам на себя надейся. Соображать надо, куда дело идет». Клава не поняла ее, но Феня не разъяснила. Потом, много позднее, Феня рассказала ей, что есть тут у нее один знакомый немец. Правда, собой он не красавец и все зубы на конфетах проел, но холостой, и Феня ему нравится. «Уговаривает: замуж за меня выйдешь, маму выпишешь… Но до чего противно, ты, Клава, не представляешь».

Клава ее не понимала. Замуж за немца? Остаться здесь? У Клавы за эти годы вся душа изныла по родине. Не видеть больше родных своих лугов, лесов?

Феня была родом с Украины, из Одесской области.

— Я ведь числюсь из фольксдойчей, — объяснила Феня. — У меня отец русский, а мать из немцев Поволжья. Фольксдойчей тут уважают. Со мной и обращаются-то не так, как с вами со всеми.

— Ты что, уже и от родины отказалась? От своих? Неужто скучать не будешь по родным местам?

— Буду-то буду, Клавочка ты моя глупенькая, да только виду им не покажу. Дурочка ты. Так тебя вмиг затопчут. А я на ноги стану потверже, тогда и своим помочь смогу. Надо потерпеть, а там видно будет. Ты думаешь, я не человек? Думаешь, приятно, когда этот беззубый урод целоваться лезет?

Феня вроде бы сочувствовала Клаве. Она даже спросила ее раз, не было ли у нее каких-нибудь родственников из немцев, хоть какого-нибудь завалящего тетиного мужа или дядиной жены.

— Нету, — сказала Клава, — еще чего не хватало!

Прошло время — и Феня куда-то пропала, — ее нельзя было уже встретить ни в магазинах, ни на рынке. Потом пришло письмо, — Феня сообщала, что вышла замуж; мать ее приехала и живет с ними. Письмо было краткое, но приветливое. Клава ответила, что у нее всё по-прежнему.

Однажды утром, когда она чистила на кухне овощи, кто-то позвонил. Хозяйка вышла встречать, послышался незнакомый звонкий женский голос:

— Хельга, ты просто помолодела! Красотка! Скажи спасибо своей русской; где бы ты сейчас нашла работницу!

— Ну-ну, Минна, ты всегда крайности любишь. Лучше бы этой русской у меня не было, зато муж был бы дома и не рисковал.

— А мне кажется, именно без мужа ты и расцвела. Он, конечно, рискует. Вдвойне даже. Он уж тогда рисковал, когда на молоденькой женился…

— Минна, бесстыдница, перестань, дети услышат. И откуда только у тебя такие слова — тебе же всего семнадцать!

— Нынче мы быстро взрослыми стали.

Потом они ушли в комнаты. Чуть попозже гостья прибежала на кухню. Она встала на пороге, молоденькая, сверстница Клавы, миловидная, с каштановыми волнистыми волосами, и сказала Клаве по-русски:

— Здравствуйте.

Потом по-немецки:

— Познакомимся: меня зовут Минна Барт, а тебя?

— Клава.

— А фамилия?

Это была первая немка, спросившая ее фамилию. Чудеса!

— Анисимова.

— Очень тебя сестра моя мучит? Устаешь?

Клава сжалась. Держи карман шире, так я тебе и откроюсь.

— Ничего, я привыкла.

Фрау Хельга пришла вслед за сестрой:

— Ты что мне девушку портишь? Клава девушка скромная, старательная. Немного с ленцой, но это от молодости. Идем к племянницам.

Минна жила не в Берлине, а где именно — Клава толком не поняла. Приезжала она не часто. Уезжая, всегда требовала, чтобы старшая сестра отдавала ей свой паек папирос и сколько-нибудь сухарей. «Наверное, нуждается, — прикидывала Клава. — Эта побогаче, та победнее». Но Минна просто жадничала, она требовала у сестры без всякого стеснения. Однажды Хельга рассердилась и стала выговаривать:

— О своих надо больше думать, а не бог знает о ком. Всех не спасешь. Вот посадят, сразу смирной станешь. Ты совершенно о родителях не думаешь; что будет с мамой, если вдруг…

— Не скупись, пожалуйста. А о себе я сама подумаю. Да и не о том надо беспокоиться нам сейчас.

— А о чем же, красная проповедница?

— А хотя бы о том, что слово «немец» ругательным стало на всей земле. Из-за этих сумасшедших весь наш народ считают черт знает чем. Никакая я не красная. Я просто немка, у меня есть своя национальная гордость. Потому и ненавижу всех этих штурм-крайз-ляйтеров, — как они нацию нашу измарали! Я знаю русских, мы от них ничего плохого не видели.

— Тише, ты с ума сошла совсем. Они у тебя брата двоюродного убили, мало тебе?

— Если б русские на нас напали, и я бы стреляла. Но напали-то мы, опозорились мы, а не они. Или это не важно? Он бы не нападал, его бы и не убили. Сам виноват.

…Интересно. Сестры-то неодинаковые. Оказывается родители их в первую пятилетку в Советском Союзе работали. Минну с собой в Ленинград брали, маленькая была, а Кельта в гимназии училась, ее не взяли. Видно, что-то застряло в головенке у Минны, не всё выветрилось. Папиросы и сухари она собирает не для себя, это ясно.

И всё-таки стать вполне откровенной с Минной Клава не могла. Попав в Германию, она горестно сжалась, как ежик, ощетинивший все свои иголки. Ну, слышала она конечно, что немцы бывают всякие. В газетах наших читала, в Ленинграде бывшие их дачники рассказывали. Подруга Люси, Клавиной молоденькой тетки, Маша Лоза даже замужем когда-то была за немцем, за коммунистом. Но вот она, Клава, живет в этой проклятой Германии уже сколько, а коммунистов еще не встретила. Нет, душу Клава открывала только споим, русским.

Русские девушки, жившие в прислугах у немок, иногда переписывались друг с другом. Гале, например, писали две подруги-украинки, с которыми она познакомилась на распределительном пункте. Одна попала в Мюнхен, другая в какой-то Цвикау.

И вот одна из подруг прислала Гале песню. Кто сочинил ту песню, было неизвестно. Это была песня о родине, написанная на знакомый мотив. Галя переписала песню, выучила ее и дала Клаве списать. Девушки искали в городе местечка, где можно было бы спеть ее. Но на улицах людно, а в парке они тоже боялись: вдруг подслушает кто. Клава пела ее одна, дома, когда фрау Хельга уезжала со своим Мирском в театр или куда-нибудь в гости. Дети спали на втором этаже, а Клава сидела в кухне и тихонько пела:

Раскинулись рельсы широко,И поезд гудит уж вдали.Ах, мама, я еду далёко.Подальше от русской земли.Прощайте, зеленые парки,Мне больше по вас не гулять.Я еду в Германью далёкуСвой век молодой сокращать.

С песней было легче, — словно дома побывала. Наверно, и Феня тоскует замужем за немцем, — она бы, Клава, с горя умерла! Конечно, людям Феня не скажет, скрытная, а тоскует; и письма-то ее не больно радостные. А между прочим, ходят слухи, что наши наступают и здорово продвигаются.

Клава переписала песню и послала Фене. Про Гитлера там ничего не было, а родина — кто же запретит вспоминать о родине! Фене хоть не так тоскливо будет.

Прошло три дня. Однажды утром фрау поспешно уехала, — ее куда-то вызвали. Вернулась часа через два и тотчас позвала Клаву:

— Ты что в доме у меня хранишь? Меня в гестапо вызывали. С ума ты сошла! Полковничий дом… Сделают обыск, заберут… Что ты хранишь?

— Ничего у меня нет, — ответила Клава. Не могла же она довериться хозяйке.

— Это ты оставь, есть у тебя что-то, какие-то письма, что ли. Подруга твоя донесла.

Клава побожилась, что нету.

— От меня могла бы не прятаться… Но я тебя предупреждаю: если что есть — сожги тотчас, а то несчастье будет.

«Знает откуда-то… — горько подумала Клава. — В барахлишке моем роется. Фашистка несчастная. Что ж, песню я наизусть помню. Сожгу. Только не при ней: хочет небось высмотреть и отнять… Но и я не лыком шита».

Она приготовила обед и, выбрав минуту, ваяла свой узелок, где хранилась песня. А бросить в огонь не успела.

Пришли из гестапо.

И покатится закрытый фургон по незнакомой земле. Вот и ворота, вот и колючая проволока; через нее ток пропущен, Клава слыхала. И две накатанные дороги от этих ворот: на мыловаренный завод и на завод удобрений. Только эти два пути, два выхода есть у заключенных. Слышала Клава об этом не раз, да не думала, не гадала, что и сама… И как раз теперь, когда наши наступают!