Я отчаянно ищу аргументы, чтобы зацепить его. Потому что, не имея причины жить, Сержант найдет себе подходящее последнее приключение.
— Снежинка в убежище. Скажи, чтобы позаботились.
— Скажу. Но может, ты сам?
У него есть за что держаться, но Сержант больше не хочет и качает головой. А меня опять царапает что-то, с убежищем связанное.
Кайя говорил о Ласточкином гнезде… и все равно не помню. Надо постараться.
— Если ты все равно возвращаешься, — это не вопрос, и ответа я не получаю, — то хотя бы узнай точно, что произошло.
— Узнаю. — Он улыбнулся прежней своей, нехорошей улыбкой. — Иза, я сделал выбор. Не жалею.
— Тогда… если вдруг захочешь вернуться… я всегда буду рада помочь, чем смогу.
— Знаю.
Но чем я, живущая в чужом доме, сама не понимающая, кем являюсь в этом мире, могу ему помочь?
— И все-таки побереги себя.
Вряд ли послушает, но неожиданно Сержант кивнул. Будем считать, что обещание получено.
— Иза. Нельзя, чтобы протекторат умер.
Он первый это сказал. Но что бы ни происходило за границей, мне не позволят остаться в стороне.
Дядя пробыл неделю. Он хотел бы остаться на более долгий срок или же забрать меня, но… мы оба понимали, что случай не тот, чтобы потакать желаниям.
Я не уверена, что смогу выносить ребенка без помощи Ллойда.
— Все будет хорошо, ласточка моя, — сказал он, обнимая меня. И я почти поверила.
А Магнус протянул кольцо с синим камнем, точно такое, которое я все еще носила, не думая, имею ли на это право.
— Может, когда и вернешь. Если захочешь. Только… деточка, я умоляю, не обещай ему того, чего не сможешь дать. Это будет неправильно.
И нечестно.
«Дорогой дневник… наверное, я исчерпала лимит нытья. Больше плакать не хочется. Напротив, я пребываю в состоянии странного умиротворения. Начинаю подозревать, что в снадобьях Ллойда есть не только витамины с минералами.
А и пускай.
Сегодня я ощутила, как шевелится мой ребенок. И впервые, наверное, поняла, что он — есть. Не как набор симптомов беременности, а как… не знаю. Просто есть.
У меня мое маленькое чудо.
Я уже знаю, что родится сын. У протекторов только сыновья и бывают. И пусть он будет похож на Кайя… а характер, так и быть, от меня возьмет…»
Моему пожеланию суждено было исполниться. Почти: родилась дочь.
Глава 11
ПЕРЕЛОМЫ: КАЙЯ
Дипломатия — это искусство так нагадить кому-нибудь в душу, чтобы у того во рту остался легкий привкус лесных ягод.
Откровения бывшего посла после седьмого бокала шампанского
Блок не поддавался.
Впрочем, сейчас война с ним отвлекала Кайя. Он даже научился получать своеобразное удовольствие — короткие мгновения размытого сознания, когда одна боль уже уходит, а другая лишь готовится накрыть.
Под волной тоже неплохо.
Если перестать испытывать страх, то… темнота — лишь кокон. Спокойствие. Ни звуков. Ни запахов. Легкая горечь на языке и странное ощущение отсутствия тела. Почти свобода. В том числе от себя и выматывавшей душу тоски.
Возвращение приносило свои проблемы, которые тоже отвлекали. Однажды Кайя три часа убил на то, чтобы написать собственное имя. Пальцы отказывались управляться с пером, оно выскальзывало, расплескивало чернильные капли, и это было забавно.
Он рассмеялся, и кот, следивший в полглаза за неумелыми попытками, запрыгнул на колени. Он терся тяжелой головой о ладонь, презрев опасность быть измазанным чернилами, и мурлыкал. С котом Кайя заснул так, как сидел, — в кресле. Проснувшись же, обнаружил, что чернила высохли, а лист с корявыми буквами присох к щеке.
— Бывает, — сказал Кайя, и кот согласился.
Пожалуй, он единственный, с кем Кайя мог говорить, не испытывая раздражения. Или вот Хендерсон. Но весной он умер.
К этому времени снег уже сошел и зарядили дожди. В Башне стало сыро и холодно. Камин разжигали, но скорее по привычке: Кайя вполне способен был обойтись и без огня.
Коту вот нравилось.
Он запрыгивал на каменную полку и вытягивался, свешивая хвост. Кот медленно поводил хвостом из стороны в сторону, дразня шалеющее пламя, и рыжие языки тянулись, сыпали искрами.
Хендерсон, взявший за правило приходить вечером — приносил бутылку вина для Кайя и флягу с очередным отваром себе, — говорил коту:
— Смотри, дотянется.
Но кот определенно знал, что делает.
Кайя пил вино. Молчал.
И Хендерсон не нарушал тишины. Но рядом с ним становилось немного легче.
Умер он в том же кресле. Пожалуй, если бы смог, ушел бы тихо, не привлекая внимания. Однако Кайя услышал отголосок чужой боли и заглушил ее. Это все, что он мог сделать.
Еще, пожалуй, подняться наверх и среди вещей, сложенных аккуратно — Хендерсон постарался избавить комнату от следов присутствия, — найти деревянную шкатулку. Внутри — два кольца и медальон, открывать который Кайя постеснялся.
Он сам спустил тело в мертвецкую и остался, отдавая хотя бы этот долг.
Хоронили на кладбище Четырех дубов в фамильном склепе, которому отныне надлежало быть запечатанным. И Кайя, закрепляя двери стальными полосами, думал, что это совсем не тот род, который следовало бы вымарать из Родовой книги.
Остальные пока были живы.
Пришли, выражая почтение и преданность, которые, впрочем, ничего не стоили. Но упрямо мокли, изображая скорбь. Кажется, кто-то произносил речи. Аплодировали. Вздыхали. Вытирали платком не то слезы, не то капли дождевой воды.
Странные люди.
К счастью, никто не решился нарушить дистанцию. Даже та женщина, называвшая себя его женой, держалась в стороне. Почему-то к ней тоже опасались приближаться.
От нее несло болезнью.
От города тоже.
Красного стало больше. Оно расплылось, пошло этакой сыпью, проникая в спокойные некогда районы. И алые точки гасли, но вспыхивали вновь. Множились, пока медленно, поскольку весна и дождь с успехом заливали злобу. И город боролся.
Совет тоже.
Нижняя палата пыталась достучаться до Верхней.
Верхняя полагала, что с них достаточно формального признания права низших присутствовать в замке. Народное ополчение постепенно разрасталось за счет добровольцев, среди которых, как Кайя подозревал, было немало личностей, прежде предпочитавших иную грань закона.
Но эти хотя бы формально подчинялись Совету, в отличие от народных дружин, действовавших под абстрактным знаменем общественного блага. Их признали незаконными, однако это признание осталось парой строк на бумаге, в отличие от иных законов, которые принимались с удивительной поспешностью.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});