Когда я — медленно! — обернулся, чтобы посмотреть, что делают другие пауки, они уже продвинулись на несколько шагов. Они снова уже были в трансе, но все получили выигрыш в расстоянии.
Ближайший был лишь в шести-семи метрах от Майкла, а последний не далее, чем в тридцати. Нужен был бы математический гений, чтобы рассчитать, насколько приблизится каждый, если я убью еще одного. Очень экономичными движениями я, возможно, и сумел бы это сделать. Но, к сожалению, у меня не было монополии на движение. Всегда, когда умирала одна из тварей, она своим трепыханием вносила вклад в нашу коллективную гибель.
Когда я присмотрелся и отыскал камень среди останков туловища убитого паука, он отреагировал на мое прикосновение чисто автоматическим вздрагиванием. Я заметил, что другой паук сделал полшага, приблизившие его еще сантиметров на тридцать.
Я знал также, что камень будет казаться мне тем тяжелее, чем дальше мне придется его тащить, и что это скажется на плавности моих движений.
В это мгновение музыка флейты сбилась с ритма.
Ужас пришел совершенно неожиданно и был таким страшно зловещим, что я не смог его подавить. Я выронил камень. Упади он мне на ноги — это было бы моей смертью, но я держал ноги расставленными, и он упал между ними.
Пауки придвинулись еще на шаг.
Положение было безнадежным.
Я уже опять стоял совершенно неподвижно, но теперь от этого не было никакой пользы. Майкл потерял нить мелодии. Он смертельно устал. Болезнь его пересиливала. Он не мог сосредоточиться.
Майкл собрался с силами еще раз, но мне было ясно, что теперь убивать пауков стало невозможно.
Для меня оставалась еще возможность бегства. Я мог уйти, очень медленно, через кольцо нападающих, к краю леса. Я мог исчезнуть среди деревьев, а потом унестись прочь, как будто за мной гонится черт. Даже если они побегут за мной, у меня были бы неплохие шансы уйти от них. Я мог пересечь реку. А они — нет.
Я не герой. И никогда не утверждал, что герой. Если стартовать немедленно, мне это удалось бы. Но я не стартовал. Не потому, что я герой — скорее, по противоположной причине. Я испугался. Я промедлил. И упустил свой шанс.
Майкл сбился снова, и пауки придвинулись ближе. Они шли очень медленно, но шли. Они не спешили, и я, возможно, еще мог бы убежать. Но я не мог себя заставить. Я посмотрел на пауков и, еще даже не успев найти время для размышлений, оказался подле Майкла.
Я поглядел на него сверху вниз и через его плечо на Мерседу. Он был готов вот-вот свалиться. Она спала, как ребенок, и ничего не подозревала.
Я отнял флейту от губ Майкла. Очень осторожно. Он не сопротивлялся.
Когда первый паук уже собрался обрушиться на нас, я поднес флейту к губам.
Настало твое время, сказал я ветру. Я совсем немузыкален.
16
Ветер был хорошим музыкантом. Хотя мы и не достигли успехов Майкла, но ведь у нас не было его пальцев трюкача. Для пауков, во всяком случае, мы были достаточно хороши. Я полагаю, что они были весьма ограниченными. Мы даже не пытались играть ту же музыку, мы довольствовались чем-то более простым и с множеством повторений. Не было ни времени, ни способностей упорядочить все вариации на эту тему. Когда мы заметили, что наша короткая вещица делает свое дело, мы начали играть ее снова и снова, пытаясь имитировать стиль Майкла и добившись в этом пункте решительных успехов.
Почему-то я казался сам себе безучастным зрителем. Уже не первый раз бывало так, что ветер полностью контролировал мое тело. Когда мы сажали «Дронт» в туманности Альциона, я был без сознания, но в других ситуациях ветер действовал тайно или против моей воли.
Ощущать все это было странно, но вовсе не так плохо, как я себе представлял. Все было почти так, будто я застыл, как пауки — не против своей воли, но просто потому, что чувствовал, что не могу двинуться и даже громко подумать, чтобы не нарушить внутренний контакт ветра при координации моего тела. Я вынужден был стать каким-то душевным зародышем, как можно меньше и незначительнее.
Самым главным при этом было то, что сам я проявлял к этому добрую волю и все это меня не пугало. Я не особенно любил ветер, но это и не было нужно, если знаешь, что находишься с ним по одну сторону баррикады. Во мне все еще не улегся страх, что он сможет «овладеть» мной, но он уже достаточно притерся — ведь мы слишком долго жили вместе, чтобы находиться в состоянии войны.
Я холодно смотрел глазами, движения которых уже не контролировал. Я видел четырех пауков. Один был мертв. Значит, сзади было еще три. Я уже не мог вспомнить, какой из них был ближе всего, но, вероятно, это был один из тех, кого я не мог видеть.
Рядом со мной Майкл сполз на землю. Он лежал совсем тихо; его тело свернулось у моих ног.
Когда я привык к новой ситуации, у меня возникло неуютное чувство, что все, что мы делали, лишь отодвигало неизбежное. Едва ли можно было ожидать, что Майкл или Мерседа в обозримое время отдохнут настолько, чтобы встать и убить пауков, и даже если бы это было возможно, скорее пауки осилили бы нас, чем мы их. Я спрашивал себя, каков галактический рекорд длительности игры на флейте и настолько ли выше, чем моя собственная, способность ветра использовать мое тело, чтобы нам удалось побить этот рекорд.
Вероятно, нет, решил я. У ветра сейчас больше дел, чем просто осторожно управлять моей вегетативной нервной системой. Если он вынужден полностью контролировать мое тело, то его способность была лишь немного выше моей. Но ведь должна же быть возможность, чтобы я взял его роль точно так же, как он мою!
Я только не знал, с чего начать.
Нам не оставалось ничего, кроме как ждать помощи, даже если у нас не было никаких причин предполагать, что мы сможем ее получить в ближайшем будущем. Несомненно, местные жители вернутся. Но когда?
Ночная тьма наступила быстро, как обычно, и отняла у нас ничтожное утешение видеть неподвижного врага. Даже матово-красные угли костра погасли, и мы сидели в абсолютной темноте.
Но музыка флейты продолжала звучать.
Я начинал ее ненавидеть.
Во мне снова поднимался страх. Казалось, мое чувство времени нарушилось. Логика подсказывала мне, что, должно быть, прошло больше времени, чем я фактически «пережил», и все же время казалось мне слишком медленным. Было очень неприятно, что темнота украла все мои чувства. Не потому, что я больше ничего не ощущал. Меня беспокоило чувство, что я не мог пользоваться органами чувств. Я был не способен внутри моего тела ни к какому действию — и это добровольно! — и тьма лишь усиливала чувство неуютности. Было чувство, что страх начнет занимать все больше пространства, и я ничего не смогу с ним поделать.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});