Наш эшелон прицепили к этому паровозу. Железнодорожные пути на мосту через Буг были целыми, но, видимо, ненадежны. Эшелон двигался очень медленно, поминутно останавливаясь. За первые сутки мы проехали всего десять километров. А дальше нам предстояла тяжелая дорога на восток. Бомбежки, обстрелы, тяжелые бытовые условия и голод на протяжении всего пути. Многие из нашего эшелона потерялись в дороге, заболели, отстали. Многие пристали к нам на бесчисленных вынужденных остановках — окруженцы, беженцы, отставшие от своих эшелонов… Двадцать дней длился этот путь до Волги. В Ртищеве наш эшелон разгрузили и направили беженцев дальше, в глубь страны. Наша семья попала в город Лысьва, а потом я уже один скитался по стране. Казань, Магнитогорск… Испытаний на прочность хватало с лихвой.
В середине 1942 года узнал, что Ленинградский военно-механический институт, в который я отправлял документы, находится возле Перми, в Мотовилихе. Я поехал туда. В октябре месяце добрался до института. Меня зачислили на артиллерийский факультет. Институт хоть и считался военным и даже давал «бронь» от призыва в армию, но все учащиеся ходили в гражданской одежде.
Сильный голод, по карточкам студентам выдавали 400 граммов хлеба на сутки… Проучился я там до начала декабря. На группу было всего шесть парней, и кроме меня, все остальные ребята были детьми преподавателе института.
Решил уйти на фронт. Получил в институте справку об отчислении и снятии с «брони», явился в военкомат и стал проситься добровольцем. Прошел за полчаса все обязательные комиссии и был направлен в 1-е Ростовское артиллерийское училище (1-е РАУ), готовившее командиров противотанковой артиллерии. Что представляло из себя училище? Училище принимало участие в летних и осенних боях на Кавказе, понесло большие потери под Моздоком и в конце 1942 года РАУ было переведено в глубокий тыл, обосновавшись в затерянном уральском городке Нязепетровске на севере Челябинской области. Оно разместилось в огромной полуразрушенной церкви, постройки еще, наверное, демидовских времен. В училище было три дивизиона, в каждом по три батареи. В батареях было примерно по 120 курсантов. Артиллерийский парк училища состоял из 45-и 76-мм пушек и 122-мм гаубиц. Вся артиллерия в училище была на конной тяге.
Обучение артиллерийскому делу и все практические занятия для курсантов проводились на «трехдюймовках».
В училище отбирали курсантов с образованием не ниже семи классов.
Больше ни на что не смотрели. Я попал в 38-й учебный взвод. Большую часть взвода составляли 18-летние ребята, вчерашние школьники и студенты.
Было человек десять бывших уголовников, молодых и наглых, попытавшихся сразу установить тюремные порядки на батарее. Была группа местных уральских жителей, все старше тридцати лет. На курсе было несколько взводов, полностью укомплектованных фронтовиками, направленными с передовой на учебу в училище.
По большому счету добрых воспоминаний о училище у меня не осталось. Прибыл в Нязепетровск, провел в училищном «карантине» несколько дней. В первый же день пребывания у меня украли все вещи, в том числе мои единственные ценности: самопишущую ручку, подаренную мне на окончание школы, большую редкость по тем временам, и, что еще обиднее, отцовскую реликвию — наградные отцовские серебряные часы «Павел Буре», с гравировкой «За отличную стрельбу», полученные им в 1916 году.
Эту потерю я воспринял с большой болью, как дурное предзнаменование. 15 декабря 1942-го нас вывели из карантинного барака, сводили в баню. Всю свою гражданскую одежду мы по указанию какого-то офицера «добровольно» сдали в «Фонд обороны», о чем подписали какую-то расписку на тетрадном листе. Выдали нам изношенную форму х/б, куцые истертые шинели и истоптанные ботинки с обмотками. Рвань, а не обмундирование…
Зима 1942–1943 года была на Урале очень суровой. Морозы нередко достигали пятидесятиградусной отметки. Ночью температура в церкви, где жили курсанты, не поднималась выше ноля. Вода в ведре за ночь превращалась в лед. При Советской власти церковь превратили в склад сельхозинвентаря, здание обветшало, дуло из всех щелей. Каждую ночь перед сном нас заставляли бежать 8 километров в ближайший лес, брать на лесосеке бревна и тащить их в училище. Каждый был обязан принести бревно 2-метровой длины. Трехэтажные нары, мешки-матрасы, набитые соломой. Постоянное ощущение голода. Скудный паек военного времени — капустный суп, мороженая картошка. Хлеб — стыдно сказать — делили по тюремному обычаю. Один из курсантов отворачивался и называл того, кому надо отдать следующую пайку. Попасть в наряд на конюшню считалось за счастье, там можно было жмыха поесть! Вне строя и вне казармы курсанты были обязаны передвигаться только бегом. Дисциплина в училище была «драконовской». Давили нас нарядами за малейший намек на нарушение устава или за самую незначительную провинность. Мой взводный, лейтенант Шорников, вернувшийся после боев на Кавказе и стремившийся снова вернуться на фронт, был уважаем курсантами и вел себя достойно. Хороший парень, он неоднократно подавал рапорты начальству с просьбой о направлении в действующую армию. Мы ценили его порыв. Достойное впечатление оставил командир батареи Паришкура. Опытный и справедливый офицер. Вызывал уважение замначальника училища, немец полковник Лампель. Импозантной личностью был наш начальник училища, комбриг, по фамилии, кажется, Кудрявцев. Из бывших царских офицеров. Породистое благородное лицо, борода-эспаньолка, внимательный строгий взгляд, особая выправка и лоск.
Был в училище один неприятный момент. Атмосфера в училище была достаточно антисемитской. Нас во взводе было семь евреев. Так почти каждый день возникали драки и стычки с «уголовниками» на национальной почве. Да и отдельные командиры у нас отнюдь не были интернационалистами. Стоим в строю, а в нескольких метрах от нас командир соседней курсантской батареи, заливаясь от смеха, рассказывает офицерам, как он «на Кавказе жидов грабил». Нормально? Представляете мои мысли в ту минуту? Никаких увольнительных, выходных или каких-либо «развлечений». Тупая повседневная муштра. 12–14 часов напряженных занятий в день. Курсанты, угнетенные холодом и голодом, с большим нетерпением ждали окончания училища как избавления. Не успевающих в учебе отчисляли из училища и отправляли на фронт в сержантском звании. И на таком фоне прошли девять месяцев моей учебы в училище.
Если оценивать подготовку в училище, то полученный объем знаний был, конечно, мал для фронта. На передовой пришлось многому учиться заново. Готовили нас на «полковушках» образца 1927 года. Стреляли мы мало. Зачетные стрельбы от каждой батареи провели всего по несколько человек. Я был «стреляющим», корректирующим огонь, только один раз. Стрельба по макетам танков, которые тянули на тросах, была только два раза. Немецкие танки мы видели только на картинках. А ведь для того, чтобы воевать в противотанковой артиллерии, нужен опыт. Ведь борьба с немецкими танками, даже для служивших в ИПТАПах или в ОИПТД, не была постоянным уделом. Фронтовая жизнь показала, что кроме уничтожения немецких танков, не менее важной задачей для противотанкистов является поддержка пехоты «огнем и колесами». Понимание реальной обстановки, динамики боя, а также «чувство местности» приходят только в деле, в бою и, к сожалению, не сразу. А все эти училищные занятия по тактике….
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});