Юрка хлопнул себя по бокам, и в кухне на несколько минут потемнело.
К счастью для нас, сердиться всерьез Хорошевский не умел. Узнав о странном визите Шаброва, он рассмеялся, и по его черному лицу разбежались белые трещинки.
— Ладно, черт с вами. Ленка, я тогда свою постель к тебе в машинку принесу стирать. Наливайте.
Разошлись мы уже под утро.
Вновь я встретилась со своими друзьями за ужином на следующий день. От Юркиного оптимизма не осталось и следа. Намахавшись накануне лопатой, он заработал себе радикулит, насморк и потерял меховую рукавицу. Кроме того, у него явно были какие-то неприятности на службе.
Мы с Толяном наперебой пересказывали Хорошевскому события предшествующего дня, пытаясь вызвать у него хотя бы подобие улыбки, но все было напрасно.
После того, как Толян в шестой раз рассказал о своем поединке с распределительным щитом, постепенно доведя силу удара до двух тысяч вольт, Юрка вздохнул и печально произнес:
— Лучше бы я и в самом деле умер.
Толик поперхнулся.
— Юр, ты чё? Ты чё несешь-то?
Юрка вздохнул еще печальнее.
— Да я уголь вывалил у нашей кочегарки. Дверь входную завалил. А там смена — два бойчишки… Комбат меня… — Юрка сделал красноречивый жест.
Толян заржал.
— Юр, да они тебе спасибо скажут! Там же тепло! А еду будете им в форточку просовывать.
— Ну да, — поддержала я. — А печки будете топить, и за зиму их потихоньку откопаете… Да что за зиму — за месяц управитесь!
— За зиму! — с горьким упреком воскликнул Хорошевский. — Уголь вааще был для штаба дивизии. Ванюшин звонил сегодня. Комбат меня опять… — Юрка повторил свой красноречивый жест и вздохнул так, будто хотел выдохнуть душу:
— Если б за зиму!! Завтра буду обратно загружать.
ПОСЛЕ МЕНЯ
— Видел я ее. Эту… Которая будет вместо тебя. — Витя презрительно сморщился. — Не-е-е, из тех, кого я возил, ты — лучшая.
То же самое он говорил, провожая мою предшественницу.
Я тоже ее видела — ту, которая будет после меня. Как раз накануне я передавала ей по акту свое нехитрое хозяйство — сейф, керосиновую лампу и приклад какого-то древнего оружия, найденный под сейфом. Валенки оставила просто так, без акта. Конечно, здешними климатическими особенностями раньше времени я ее пугать не стала. Начнутся настоящие холода — сама сообразит, для чего стоят валенки под столом.
На Витю она посматривала с растущим недоверием, под конец перешедшим в тихий ужас. Я не пророк, но заранее могу сказать, как у нее сложатся отношения с ним — так же, как и у меня. Сначала она будет обращаться к нему на «вы», и это будет страшно его коробить. Потом он устроит ей образцово-показательную аварию, — въедет в дерево или опрокинет машину в кювет, — не опасно, но страшно до жути. Витя мастер на такие вещи. Потом она откажется ездить с ним, ссылаясь на его хроническую нетрезвость, может быть, даже пожалуется Черняеву, и Витя из-за этого два месяца не будет с ней разговаривать. Потом они помирятся и он, в знак высшего доверия, расскажет ей, как он устраивает эти испытательные аварии. И в заключение, когда она, в свою очередь, будет уезжать, он скажет:
— Не-е, из тех, кого я возил, ты — лучшая.
Таким образом, все инкассаторы, которых возит Витя, будут становиться все лучше и лучше, и где-нибудь перед самой пенсией он, наконец, найдет свой идеал. Если, конечно, раньше не сопьется окончательно. В последнее время его машине все чаще становится тесно в колее.
Мы с Витей сидели на корточках рядом с колесом нашего грузовика, а Юрка с Толиком таскали в кузов мои вещи. Рогулькин, идейный противник любого физического труда, курил, наблюдая за их маневрами, и сочувствовал.
— Слышь… Как же они теперь без тебя?
Витя — человек, хоть и закаленный Забайкальем, но абсолютно гражданский. Поэтому он неисправимо верит, что, уезжая, мы еще нужны тем, кто остался.
— Да привыкнут как-нибудь. Свято место пусто не бывает…
Да, барахла было много. И по неписаным гарнизонным законам его полагалось тащить с собой хоть на край света. И откуда оно взялось? Ведь я приехала сюда, как перекати-поле, с двумя дорожными сумками, твердо зная, что не навсегда и даже ненадолго. А еще говорят — катящийся камень мхом не обрастает. Обрастает, да еще как! Мхом, окурками, птичьими какашками и прочей гадостью, которая попадается на его пути.
Вот и закончилась еще одна глава моей жизни. Не самая лучшая, но зато самая любимая. Честно говоря, я думала, что это будет более торжественно. Ну, если не оркестр с фанфарами, то хотя бы пламенные речи и слезные прощания. Все оказалось намного проще. Накануне вечером Юрка привел ко мне в гости незнакомого парня в погонах старшего лейтенанта и деловито представил:
— Это наш. Новенький. Неделя всего как приехал. Вадик. Я хочу ему твою квартиру подсуетиться, а то поселят еще хрен знает кого…
Новенькому квартира понравилась, и Юрка потребовал с меня обещание передать ключи лично ему, а не сдавать их в квартирную часть. Глупо было обижаться на Хорошевского за такую практичность, хотя я и почувствовала себя неизлечимо больным человеком, к койке которого уже примеривают следующего пациента.
Потом мы с Юркой и Толиком напились, как никогда до этого, и до побеления глаз спорили о каких-то гарнизонных проблемах так, будто они мне еще небезразличны…
А на следующий день мы втроем стояли на перроне, улыбаясь кривыми деревянными улыбками. Витя из кабины вылезать не стал, только помахал на прощание рукой с зажатой между пальцами сигаретой.
До прихода поезда мы топтались, изнывая от молчания и не зная, чем его нарушить.
— Утром будешь в Чите, — сообщил мне Толик так, будто я об этом и не подозревала. — До самолета еще полдня где-то болтаться…
— А там восемь часов — и в Москве, — порадовал меня и Юрка.
— А вам завтра на службу, — отплатила я им добром на добро.
На краю темной степи играли огнями окна жилых пятиэтажек.
Отсюда, со станции они казались уютными, теплыми и добрыми. Казалось, за этими окнами живут замечательные люди. Казалось, в этой степи никогда не бывает пыльных буранов, сорокаградусных морозов и грязи по пояс. Станция Мирная казалась лучшим местом на земле.
— Ребят, я вам напишу, как приеду, ага?
Юрка отмахнулся:
— Ай, даже не обещай. Все равно ведь не напишешь.
— А вот напишу! И только попробуйте не ответить.
Толян, все это время с надеждой высматривавший на горизонте фонари локомотива, обернулся и сказал:
— Лен, никто никогда не пишет…
Он сказал это так серьезно, что я испугалась.
До прихода поезда мы молчали.
— Ну, давай, — сказал Толян, когда поезд, наконец, пришел, остановился, и проводница с лязгом опустила железный порожек.
Наверное, им следовало бы меня обнять. Наверное, мне надо было бы с ними расцеловаться. Но никто из нас ничего такого не сделал. Может, и сообразили бы, если бы поезд стоял на станции хотя бы минут пять. А за отведенную нам минуту мы успели только покидать в тамбур мои вещи, и Юрка тоже сказал:
— Ну, давай.
Вот он — переход из одной жизни в другую. Три шага. Три железных ступеньки. И все.
Юрка оказался прав. Конечно, я им не написала. И они мне тоже. Да и о чем можно написать в параллельный мир?
P.S. Я привыкла к этим людям. Я научилась разговаривать на их языке и пить наравне с ними. Но так и не научилась думать их мыслями и действовать по их логике. Видимо, поэтому они остались для меня чужими. Видимо, поэтому я их так люблю — даже Витю Рогулькина, который принципиально не садился за руль трезвым и однажды чуть не убил меня, перевернув свой грузовик на ровном месте.
В моей памяти он навсегда останется благодаря одной лишь фразе, сказанной, пока случайный КамАЗ ставил нашу машину на колеса:
— Асфальт у нас есть… Тока жидкий.
Юлия Орехова
Про Город…
Об авторе
Юля Орехова с малых лет тайно мечтала сбежать из дома, чтобы служить юнгой во флоте.
Не боится стоять под якорями.
Нет города более милого для сердца флотского, чем Севастополь. Этот рассказ о том, каким он был, есть и будет всегда.
ПРО ГОРОД…
Хотите, я расскажу вам про Город?
Про белый город под синим небом, которое рождается из синего моря.
Это город-корабль, город-воин, город-мечта… В нем вместо улиц каменные лестницы, а по кованым решеткам балконов взбираются виноградные плети, украшенные сизыми ягодами. В нем вековые платаны задумчиво роняют свои резные листья, и соленый ветер, кувыркаясь и играя, проносит их под ногами прохожих. В нем любопытые волны норовят заглянуть на позеленевшие камни набережных и поближе познакомиться с неосторожными гостями.