Читать интересную книгу Святая с темным прошлым - Агилета

Знаю, что всем нам умереть предстоит, но на малое время, о святой Архангел Божий, хранитель и покровитель души и тела раба Божьего Михаила, умоли Господа исцелить его, да прославлено в нем будет имя Господне!..

Он стоял у края воды не то мгновение, не то вечность, и голова все полыхала и полыхала, а море все звало и звало к себе – волны подбегали к самым его ногам в недоумении, что он так медлит. А ненавистная его страданиям сила все держала и держала ноги, не давая тронуться вперед и с облегчением исчезнуть в волнах.

…Господи! Услышь молитву мою, призри на немощь мою – не лишай меня счастья быть рядом с ним, не разлучай нас! Не призывай его к себе сейчас, пока не свершил он всего того, что мог бы свершить во славу Твою и во благо людям Твоим. Верую, Спасе, в милосердие Твое и на Тебя уповаю. Но да будет воля Твоя, а не моя…

И вдруг, прямо на глазах, море стало пересыхать, оставляя неприглядный буро-зеленый налет на обнажившихся камнях и бьющихся в предсмертных муках рыб. А затем пропали и камни, и рыбы, и вместо спасительной лазоревой глади вновь перед ним растянулась иссохшая степь под раскаленным небом. Ни тени, ни деревца. Отчаянье и безнадежность заставили его оцепенеть, и пока стоял он так, пригвожденный к месту, вновь увидел подле себя треклятую пустынницу. Она протягивала ему оловянную кружку с водой. Что за радость была бы выплеснуть воду ей в лицо за то, что лишила его холодного покоя и забвения! Но он был недвижим, и ей удалось влить ему в рот несколько глотков. Это принесло немного облегчения, и ему удалось заговорить:

– Отпусти меня! – униженно попросил он ее не то криком, не то шепотом.

Пустынница покачала головой и направилась куда-то в глубь степи. Он же против воли тронулся за ней, точно связан с ней был незримой нитью. И так, ненавидя, проклиная и восставая против нее всей душой, тянулся и тянулся вслед за своей провожатой, неся в голове не утихающую боль, но не оглядываясь более туда, где так недавно видел столь желанное, ласковое море.

* * *

Годы спустя Кутузов поведал своему сподвижнику, графу Ланжерону (французу на русской службе) прелюбопытную историю. Согласно ей, во время своего путешествия по Голландии в 1776 г. Михайла Ларионович узнал, что некий знаменитый профессор хирургии и анатомии защищает диссертацию о ранах. В ней, в числе прочего, утверждалось, что рана, якобы полученная русским офицером Кутузовым – миф, поскольку после нее практически невозможно остаться в живых, не говоря уже о том, чтобы сохранить зрение. Кутузов, разумеется, не мог пропустить подобное событие. После того, как профессор закончил доклад и раскланивался под аплодисменты, Михайла Ларионович поднялся и сказал ему перед всей аудиторией: «Господин профессор, вот я здесь и я вас вижу».

Поскольку сей примечательный эпизод известен исключительно со слов самого Кутузова, никто, кроме светлейшего князя Смоленского не может поручиться за его полную достоверность. Однако, если Михайла Ларионович и слукавил в мелочах, он не солгал в главном: рана его лишь чудом не стала смертельной. А правый глаз перестал видеть лишь тогда, когда возраст Кутузова подобрался годам к шестидесяти, вместо того, чтобы сделать полководца наполовину слепым в двадцать семь.

Истинно и то, что исцелению Кутузова поражались современники, а в особенности очевидцы его ранения. Вскоре после боя под Алуштой князь Долгоруков в своем отчете государыне-императрице писал следующее: «Ранены: Московского легиона подполковник Голенищев-Кутузов, приведший гренадерский свой баталион, из новых и молодых людей состоящий, до такого совершенства, что в деле с неприятелем превосходил оный старых солдат. Сей штаб-офицер получил рану пулею, которая, ударивши его между глазу и виска, вышла на пролет в том же месте на другой стороне лица». Донесение датировано 28-ым июля, когда Долгоруков еще не подозревал, что Михайла Ларионович останется в живых, а потому так восхвалял его заслуги, так как если бы произносил надгробную речь.

И действительно, почти невозможно поверить в то, что человек с головой, простреленной навылет, способен вернуться к жизни. Турецкая пуля ударила Кутузова в левый висок за скуловой костью, проломив клиновидную и сокрушив на своем пути внутри черепа решетчатую кость, но вряд ли задев слезную. Проложив себе кровавую дорогу в том весьма узком пространстве, что отделяет заднюю часть глазного яблока от головного мозга, пуля вылетела за правой скуловой костью, вновь разнеся в осколки клиновидную. Каким чудом не был задет зрительный нерв, лежавший прямо у нее на пути, прошла ли пуля чуть выше или (скорее всего) чуть ниже него, остается загадкой. Ведь на портретах Кутузова, даже на первом из них, написанном всего через год с небольшим после ранения, мы не увидим шрамов на висках – живописцы благоразумно изображали полководца таким, каким он сам предпочел бы себя увидеть.

Трудно судить о том, каким был калибр поразившей Кутузова пули, но явно он был куда крупнее, чем у пуль современных. Если же предположить, что калибр турецких пуль едва ли сильно отличался от тех, что вылетали из ружей русских солдат в 70-е годы XVIII века, то голову офицера пробурил раскаленный свинцовый шарик диаметром от 16 до 18 мм[34]. Расстояние же между задней частью глазного яблока и головным мозгом взрослого человека в височной области равняется примерно 25 мм. Следовательно, стоило турецкой пуле отклониться хоть на волосок от пройденного ею пути, последствия были бы фатальны. Отклонись пуля вправо и порази она мозг, Кутузова неминуемо ждала бы смерть. Отклонись она влево и задень глаз – слепота. Однако, презрев все законы вероятности, выстрел турецкого янычара оставил русского офицера живым и зрячим.

Чудо? Да, несомненно, чудо! Но чудеса не так редки в жизни, как принято считать. И главное из них – чудо любви – совершается ежедневно и ежечасно в миллионах человеческих сердец по всей земле. Вершилось оно в момент выстрела и в сердце Василисы. И одному Богу известно, что именно избавило Михайлу Ларионовича от смерти – редчайшее стечение благоприятных обстоятельств или идущая из глубины сердца молитва к его Творцу.

XXXVII

«…Увидев, что душа его вернулась в тело, испытала я то же чувство, что и годы спустя, когда, после долгого и мучительного разрешения от бремени положили мне на руки живое дитя…»

Он открыл глаза и оказался в темноте. Тьма облепляла его, пугающая, непроницаемая, не позволяющая поверить в то, что солнце и луна поочередно проливают свой свет над миром. Но мало-помалу из мрака проступило лицо – знакомый нежный овал, обрамленный светлыми косами. Глаза у девушки были сомкнуты как у спящей или мертвой. Он узнал ее и с надеждой позвал:

– Пустынница!

Никаких других имен не приходило на ум.

Глаза распахнулись, как по команде. В них тут же зажглось столько огней – изумления, восторга, любви – что он не выдержал и смежил веки.

– Мы с тобой на том или на этом свете? – прошептал он, не имея сил говорить в полный голос.

Ответом был странный звук, похожий не то на всхлип, не то на хохот.

– Все же где? – настаивал он, чувствуя, что стремительно слабеет от мгновенно разгоревшейся боли в голове и вот-вот вновь провалится в беспамятство.

– Для меня один свет – там, где вы! – успело зацепиться за край его мутнеющего сознания, так и оставляя непроясненным, жив он все-таки или нет.

А Василиса смотрела на него, неподвижного, обессиленного, но уже перешагнувшего тот рубеж, где смерть могла бы до него дотянуться, и до боли хотелось ей обвить его голову руками и склониться над ней, заслоняя от всего мира, как заслоняют от ветра едва занявшийся огонек. Она прилегла рядом с ним на потертый татарский ковер и изогнула руку так, что та почти касалась его бинтов. На руку опустила голову и, чувствуя, как наполняются слезами глаза, долго нежила взглядом его лицо, обескровленное и высушенное долгим бесчувствием и воздержанием от пищи. И не было на свете женщины счастливее ее в те минуты.

До сих пор никаких признаков того, что сознание к нему вернулось, Михайла Ларионович не подавал. Лежал недвижно и беззвучно, и лишь дыханием напоминал о том, что жив. В ту воду, которой Василиса поила его беспрестанно, она несколько раз в день подмешивала мед, чтобы хоть как-то поддержать его силы (как поступала и со всеми другими ранеными, что не могли принимать пищу), но не знала наверняка, принесут ли ее усилия какие-нибудь плоды. Тем более, что ежедневно с отчаяньем наблюдала, как умирает то один, то другой из вверенных ее попечению солдат.

Когда закончился бой (а закончился он полным разгромом десанта и бегством турок на корабли), стало очевидно, что некоторые из солдат и офицеров ранены столь тяжело, что везти их обратно, в расположение своей части нет никакой возможности. Не сегодня-завтра Богу душу отдадут – что ж мучить их понапрасну страшной тряской на жаре? (Кутузова и вовсе уже причисляли к покойникам и готовились сообщать родным о его кончине.) А потому всех, кого сочли безнадежным, решено было оставить в деревне Шумлы, в доме одного из зажиточных татар, где нашлось достаточно места, чтобы разместить дюжину человек. Татарину вменили в обязанность обеспечивать всех едой, питьем и прочим, что потребуется, и припугнули, что, вернувшись через две недели, спросят с него со всей строгостью. А с ранеными оставили Василису по ее собственной просьбе и потому, что так представлялось разумнее всего: никакого врачебного искусства умирающим уже не требовалось, одно добросердечие и терпеливый уход до их последнего вздоха.