1
Сентябрь 1247 года
Пробиваясь сквозь кроны могучих сосен, солнце согревает день не по-осеннему летним теплом. Кобыла неспешно шагает по дороге и, не останавливаясь, изредка дотягивается мордой до редких березок и осинок. Эта дорога ей хорошо знакома, за лето я уже с десяток раз проехал туда-сюда. Там, на реке Орша, я ставлю новую бумажную фабрику, а как известно, без хозяйского догляду…
С тех пор как я получил первый желтоватый лист бумаги, спрос на нее только растет. В сравнении с пергаментом она в десятки раз дешевле, и потому я навариваю на ней такие деньги, что они уже побили доходы с хлебной торговли. Я ведь монополист, за бумагой все ко мне, и делиться секретами мне торопиться ни к чему.
А если честно, то более того, я даже засекретил все производства. Каждая фабрика огорожена тыном, охрана по периметру и пропускной режим. Это я уже смеюсь, и тем не менее охрана все же есть, и чужих к производству на милю не подпускают. Хотя тут все же есть проблемы. Работа зачастую сезонная и в основном черная да тяжелая. Рабочий люд подолгу не задерживается. Уходят одни, приходят другие, за всеми не уследишь.
Если захотят выведать секреты, то возможности проникнуть на фабрики есть, поэтому весь процесс производства самых важных военных и коммерческих товаров разбит на участки, и ни один работник не видит всей линии целиком. У каждого свой маленький кусочек производства, который он знает и на котором работает, а что делают другие и какой продукт выходит в финале, рабочий знает лишь понаслышке. Весь цикл известен только доверенным людям, постоянно живучим либо в Твери, либо у меня в Заволжском. Это глава фабрики да два его ближайших мастера, что следят за производством и рабочими.
Такой подход мне кажется наиболее эффективным, тут излишнее любопытство сразу же заметно, и любой длинный нос можно мгновенно прищемить. Я такую секретность развел вовсе не потому, что меня жадность вдруг обуяла, нет. Просто таков мой стратегический план по централизации русских городов вокруг Твери.
Покачиваясь в седле, убеждаю самого себя.
«Если Тверь станет центром экономической, политической и финансовой жизни, то все города сами, по своей воле, потянутся к ней, и никого не придется затаскивать силой. А вот стать таким центром можно, только имея какие-то преимущества перед другими городами».
Для такой централизации у меня пока нет ни достаточной военной силы, ни политической власти, остается только надеяться, что мое упорство вместе с организационно-технологическим превосходством окажутся сильнее того самоубийственного стремления русских князей к развалу и разделению.
А то, что оно сильно как никогда, я убедился буквально недавно. Задумавшись, вспоминаю вчерашний вечер и приемную залу в княжеском тереме. Я пришел по вызову князя и, едва вошел, сразу же окунулся в мрачную атмосферу.
Ярослав стоял у стола, за которым сидели его брат Михаил Московский со своим верным боярином Баженом Волчичем. Напротив них, ближе к своем господину, расположился Фрол Игнатич Малой. По одному этому составу и угрюмо-трагичному виду я понял, что пришла весть о смерти Ярослава Всеволодовича.
Я знал, что по летописным данным Великого князя Владимирского в Каракоруме отравила Дореген хатун где-то в конце сорок шестого. Значит, с учетом расстояния весть должна была долететь до Твери как раз к осени этого года. Единственное чего мне было непонятно, зачем на это почти семейное заседание позвали меня.
«Тут только братья и самые ближние! — Мелькнуло у меня в голове. — Если семейные дела да наследство перетирают, то почему я здесь?!»
Ответ пришел почти сразу. Едва Ярослав сообщил мне новость и я выразил соболезнования, как он тут же перешел к основному делу.
— Вот брат мой приехал, так он считает, что дядя наш Святослав не по чину нас оттирает. Ежели старшие братья по зиме в Орду уедут, то на Владимире, считает он, следует ему стол Великокняжеский занять, а я должен его в этом непременно поддержать.
Михаил удовлетворенно кивнул, словно бы подтверждая слова брата, а потом глянул в мою сторону и сразу же недовольно поморщился. Ему мое присутствие явно не нравилось.
Я ждал продолжения и комментировать слова князя не торопился. Ведь не для того же князь московский отмахал сто пятьдесят верст, чтобы свои желания и недовольство выразить. Должно было быть что-то посущественней и поконкретней.
Ярослав же продолжать не стал, а поднял на меня вопросительный взгляд.
— А ты что думаешь по этому поводу?
«А что тут думать?! — Мысленно ёрничал я. — Великий князь не царь, и лествичное правило вами же Рюриковичами и придумано! Старший в роду у вас дядя Святослав, ему по закону и верховный стол во Владимире. Ну а вам уж все остальное, как опять же Великий князь решит».
Вслух я, понятное дело, такого не сказал. Михаил и так меня недолюбливает, а после подобного заявления точно возненавидит. Сказал практически то же самое, но завуалировал смысл в форму вопроса.
— Может я не знаю чего, так вы князья милостивые не обессудьте, но разве не Святослав старший в роду Всеволодовичей?
Михаил все же вспылил и впечатал кулак в доски стола.
— Ты о чем, Фрязин?! Ты кому служишь, князю своему или Святославу?!
«Сказал бы я тебе, — мысленно посылаю его по матери, — да не хочу с братом твоим отношения портить!»
Зная, что князю Московскому осталось уже не долго землю топтать, я решил тогда потерпеть. Ответил спокойно и только по существу.
— Я служу не князю, а городу Твери и земле Русской, а в вопросе моем никакой обиды не вижу. В чем ты, Михаил Ярославич, поругание для себя узрел?
Не в силах более сдерживать свою порывистую натуру, Михаил вскочил из-за стола.
— Да что ты его слушаешь?! — Его взгляд ожег брата. — Тебе кто дороже, старший брат или дядя?! — Он впился глазами в лицо Ярослава. — Или может, этот фрязин тебе милее?!
Я тогда сразу понял, вот это он зря. Ярослав уже давно не маленький мальчик, ему уже восемнадцать стукнуло и такого обращения он не потерпит. Так и было, Тверской князь бросил гневный взгляд на брата.
— Ты мне не старший, мы с тобой оба князья равные, а консул дело говорит. По закону надо жить, а то вся Земля русская кровью умоется.
Ярослав замолчал, а я, не удержавшись, вставил.
— Dura lex, sed lex!
А на вскинутые на меня вопросительные взгляды невозмутимо перевел.
— Закон суров, но это закон! Так говорят у нас в Риме. Для хорошего правителя есть только один путь! Если закон ему не нравится, то надо менять сам закон, а