— Я отправлю тебя в Сан-Хуан, где твой труп выбросят на съедение хищным птицам, падаль ты этакая! — был ответ.
Маленький оборванец вздрогнул от ужаса перед этой угрозой, но у него было так пусто в животе, он так страдал от голода и лишений, что почти тотчас же снова набрался храбрости, — уж очень ему хотелось заработать себе на билет и побывать на предстоящем бое быков.
— Не забудьте, сеньор, что я первый принес вам эту весть. Я всю дорогу бежал, чуть не задохнулся — сами видите, сеньор, не правда ли? Я вам все скажу, вы только пообещайте не забыть, что я первый бегом примчался и сообщил вам новость.
— Хорошо, хорошо, подлец ты этакий, не забуду. Но горе тебе, если у меня окажется слишком хорошая память! Да и известие-то твое, наверное, пустячное — оно, пожалуй, не стоит и центаво. Ну, берегись в таком случае! Ты еще пожалеешь о том, что тебя мать на свет родила. Сан-Хуан да хищные птицы — рай по сравнению с той пыткой, которую я изобрету для тебя.
— Тюрьма, — дрожащим от страха голосом произнес мальчик. — Чужой гринго, тот, которого собирались повесить вчера, взорвал тюрьму. Святые угодники! Там такая дыра образовалась, что в нее пройдет соборная колокольня. А другой гринго, который так похож на этого, — тот гринго, которого хотели вешать завтра, удрал вместе с первым через эту дыру. Чужой гринго его вытащил. Я сам это видел вот этими глазами и прибежал сюда, чтобы вам сказать, и вы, сеньор, надеюсь, не забудете…
Но начальник полиции уже презрительно отвернулся от маленького оборванца и не слушал его.
— Итак, если этот сеньор Риган, — обратился он к Торресу, — проявит поистине царскую щедрость, то, может быть, и уплатит нам с вами упомянутую кругленькую сумму. Не мешало бы ему увеличить ее в пять или даже в десять раз, в особенности, если этот тигр гринго в самом деле начнет взрывать наши тюрьмы и попирать наши законы.
— Ну, разумеется, это только ложная тревога. Просто слухи, которые указывают, в какую сторону дует ветер и каковы намерения этого Фрэнсиса Моргана, — пробормотал Торрес, слабо улыбаясь. — Не забудьте, что совет напасть на тюрьму исходил от меня.
— В таком случае вы с вашим сеньором Риганом, надеюсь, готовы взять на себя возмещение убытков за разрушение стен тюрьмы? — спросил начальник полиции. Немного помолчав, он добавил: — Разумеется, я не допускаю мысли, что это правда. Совершить такое невозможно. Даже глупый гринго — и тот не отважился бы на подобную дерзость.
В дверях показался жандарм Рафаэль. Он держал в руках винтовку, по лицу у него текла кровь из поверхностной раны в голове. Растолкав любопытных, которые уже начинали обступать начальника полиции и Торреса, он подошел к начальнику.
— Все пропало! — были первые слова Рафаэля. — Тюрьма разрушена почти до основания. Динамит. Сто фунтов динамита! Мы храбро бросились отстаивать тюрьму. Но тут произошел взрыв. Взорвались тысячи фунтов динамита! Я упал без сознания на землю, но не выпустил из рук винтовки. Очнувшись, я огляделся вокруг. Все остальные — храбрый Педро, храбрый Игнасио, храбрый Аугустино — все они лежали рядом мертвые.
Вместо того, чтобы сказать «мертвецки пьяные», Рафаэль, как истинный южанин, уже смешивал факты с тем, что рисовало ему его богатое воображение, и бессознательно сгущал краски, сильно преувеличивая трагические последствия катастрофы и собственные геройские подвиги.
— Они лежали мертвые… впрочем, их, может быть, только оглушило. Я прополз в камеру гринго Моргана. Она была пуста. В стене виднелось огромное, чудовищных размеров отверстие. Я вылез через дыру на улицу. Там собралась бесчисленная толпа. Но гринго Моргана уже не было. Я расспросил одного мозо,[22] который все видел и знал. У них были наготове лошади. Они ускакали верхом по направлению к морю. Там их ждала шхуна, уже поднявшая якорь. Она крейсировала вдоль берега. У этого Фрэнсиса Моргана к седлу был приторочен мешок с золотом. Мозо сам видел. Мешок, говорит, большой.
— А отверстие, — спросил начальник полиции, — отверстие в стене?
— Оно было больше мешка, — ответил Рафаэль, — куда больше. Но и мешок не маленький. Так мне сказал мозо.
— Моя тюрьма! — воскликнул начальник полиции. Он выхватил из куртки кинжал и поднял его вверх за лезвие. На рукоятке в виде креста виднелась фигурка распятого Христа, очень тонкой работы. — Клянусь всеми святыми, я отомщу! О, моя тюрьма! Попрано правосудие! Попран закон!.. Лошадей!.. Лошадей!.. Жандармы, подать лошадей!
Он повернулся и накинулся на Торреса, хотя тот и рта не раскрывал.
— К черту сеньора Ригана! Я должен догнать преступника. Надо мной насмехаются! Мою тюрьму разрушают! Мои законы — наши законы грубо попираются. Лошадей! Лошадей! Реквизируйте лошадей у любого, кто проедет мимо! Спешите! Спешите!
* * *
Капитан Трефэзен, владелец шхуны «Анжелика», сын индианки майя и негра с острова Ямайки, ходил взад-вперед по узкой задней палубе своего судна. Временами он бросал взгляд на берег — туда, где находился город Сан-Антонио. Наконец капитан увидел возвращавшуюся на шхуну переполненную людьми шлюпку. Шкипер пребывал в глубоком раздумье: с одной стороны, ему очень хотелось удрать от зафрахтовавшего его судно сумасшедшего американца, а с другой — он подумывал о том, как бы ему нарушить первоначальный контракт и заключить новый — на сумму, раза в три бóльшую. В душе Трефэзена происходило раздвоение — борьба двух разных типов наследственности. Как негр, он стоял за осторожность и соблюдение законов Республики Панама, между тем как индейская кровь, текущая в его жилах, влекла его ко всему, связанному с борьбой и нарушением закона.
В конце концов одержала верх кровь индианки-матери. Капитан велел поднять кливер, убрать грот и идти к берегу, чтобы поскорее встретиться с шлюпкой. Однако когда он разглядел, что все сидевшие в ней мужчины были вооружены винтовками, то чуть было не приказал повернуть судно и не ушел в открытое море. Зато при виде стоявшей на корме женщины его склонность к романтике и алчность подсказали ему, что лучше дождаться шлюпки и принять новых пассажиров на борт. Ибо капитану Трефэзену было хорошо известно, что там, где замешана женщина, опасность и нажива идут рука об руку.
Таким образом, вскоре на шхуне появилась женщина, а вместе с ней и опасность, и нажива. Иными словами, Леонсия, винтовки и мешок с деньгами — все это очутилось на палубе «Анжелики».
— Рад видеть вас на борту, — приветствовал Фрэнсиса Трефэзен; при этом он улыбнулся, показывая свои великолепные белые зубы. — Но кто этот новый пассажир? — добавил он, кивнув в сторону Генри.