А пришел я в себя от непонятного шуршания рядом. Возле нашего кострища на корточках сидел дед во френче и спортивных штанах и выбирал оттуда недогоревшие ветки.
Я выполз из спальника, осоловело глядя на гостя.
— Тысяча гривен — один метр. Фисташку жгли. Заповедник, — сказал дед, и я заметил у него во рту золотой зуб.
— Воды, — простонал рядом Миша.
Я сунул ему в капюшон спальника бутылку минералки.
Дед улыбнулся:
— Хроники. Срань. Теперь за все расплатитесь…
Миша попил, приподнялся и смачно послал его.
Дед сказал, что он уполномоченное лицо, что он сейчас уйдет, но скоро вернется. И пошел.
— Терминатор хренов, — крикнул ему вослед Миша, опять лег, добавил, что дед — колоритный персонаж, и попросил пива.
Выпили по бутылке “Черниговского”, и я почитал ему свои ночные наброски.
Миша сказал, что это невероятно поверхностно.
Мы съели по банке шпрот и решили сваливать из бухты, с мыса Меганом, от греха подальше: вдруг нагрянет дед с бригадой сотрудников заповедника. Собрали рюкзаки.
Шли обратно через горы вдоль берега, боясь встретить деда с бригадой.
К обеду распогодилось. У меня болели ноги, натертые сандалиями, и был я немного злой. Во время привалов пытался исправлять в тетрадке — все перечеркал. А Миша курил свою трубку, совершенно фетишистскую, она почти не тянется, а если вдохнешь, то закашляешься.
В городе Судаке я напился. Миша встретил там на автовокзале своих давнишних институтских знакомых, филологов. Они почему-то смотрели на меня как на плебея.
Я предложил Мише послать их, но он меня не понял и остался с филологами в Судаке, а у меня в рюкзаке остался весь наш запас бухла.
В тот день я уехал в Алушту, где пьянствовал с местной молодежью. Купался, спал на пляже. По вечерам пытался писать — опять одни начала.
Из Алушты поехал в Симеиз, несколько дней ночевал в городском садике. Купил браслет своей девчонке.
Затем жил на горе с археологами, в винном угаре копали готские и аланские захоронения.
После — оказался в Бахчисарае. Денег хватило на билет домой, бутылку самого дешевого, но душистого массандровского портвейна и чебурек. Батарейка телефона села, и я не смог послать Марике эсэмэску.
Когда ждал поезд на платформе, меня мутило. Очень хотелось написать о смерти. Она сидела рядом, у лавочки, похожая на собаку, и принюхивалась к моему чебуреку, смотрела на меня сердоликовым глазом бусинки, найденной в готском могильнике, была похожа на матерую проводницу в белой рубашке; она сквозила на меня ночью из приоткрытого вагонного окна, на станциях лезла в виде торговцев едою в тамбур. Я брал тетрадь и ручку — и слова о ней находил точные.
Греческие календы
Фотоальбом
Алехин Алексей Давидович родился в Москве в 1949 году. Поэт, эссеист, критик. Автор нескольких поэтических книг. Главный редактор поэтического журнала “Арион”. Постоянный автор “Нового мира”. Живет в Москве.
Публикация продолжает долговременный поэтический цикл “Записки бумажного змея ”.
Панорама
то самое место
где Афродита отжимала волосы
выйдя из моря
пальмы
иные с веером
иные в шляпках с пером
только по небу торопится
единственное облачко
отбившееся от стада
Бармен
с глуповатым мужественным лицом Менелая
с тех пор как Елена сбежала от него
и поступила в стюардессы
он напевает все время
мешая разноцветное пойло под видом коктейлей
и не забывая воткнуть
в каждый бокал по бумажному зонтику
для украшенья
по вечерам для завлеченья гостей
приходит приятель Гомер
и бряцая по струнам
горланит свои неправдоподобные песни
Пляжное чтение
так трудно бывает
оторвать глаза от этого мира со слепящим распластанным пляжем
где столько плоти
резвится в полосатых волнах
прогуливает друг друга вдоль набегающего моря
и млеет на песке
так трудно отвести глаза
уткнуться в книгу —
как после вернуться из обжившей тебя страницы
на хлопочущий пляж
Нимфа
море
лизнуло ее в лицо
и она подпрыгнула с визгом
из волны
показав спелую грудь
На параплане
глупым бывает
выраженье не только лица
но и тела
например
у болтающих голыми ногами летунов
пока их возят по небу
привязанных за веревку к катеру
вроде брошенной Богу приманки
Созерцатель
скандинав
похожий лицом на барашка
теребя золотую цепочку на шее
любуется морем
где писая тонкими струйками в небо
снуют скутера
понапрасну морща воду
Эвфония
даже не зная вообще ни одного языка
я различил бы
на любом пляже мира
веселую европейскую речь
и сварливую русскую
Ресторатор
заранее тосковал
предчувствуя наступление жарких месяцев
когда обстоятельных пожилых чревоугодников сменит молодежь
заказывающая пиццу на двоих
чтобы потратить сэкономленные евро ночью
на пиво в дискотеке
...он отвлекся:
крошка англичанка в развевающемся шарфике
проехала вздернув капризный носик
на мотороллере мимо дверей
Пещера Зевса
вход в Преисподнюю
украшен колоннадой из сталактитов
и оборудован легкой железной лесенкой
с перильцем
чтоб души не подвернули ногу
спускаясь
Кносский дворец
нет его
нет
лабиринт оказался разрушен
чучело Минотавра
изготовленное сэром Артуром Эвансом
увезено в Британский музей
только вазы
чьи чувственные обводы
навеяны божественной линией
женского бедра
но этого довольно
Последний кадр
а вот и мы с тобой
залипшие в тягучем послеполуденном море
как мошки в меду
Крит.
Май — июнь 2005.
Короче: Сорок два довольно коротких рассказа
Горалик Линор родилась в 1975 году в Днепропетровске, с 1989 года жила в Израиле — окончила Беэр-Шевский университет по специальности Computer Science, работала в области высоких технологий. С 2001 года живет и работает в Москве. Поэт, прозаик, критик. Автор двух романов — “Нет” (М., 2004; в соавторстве с Сергеем Кузнецовым) и “Половина неба” (М., 2005; в соавторстве со Станиславом Львовским), монографии “Полая женщина: мир Барби изнутри и снаружи” (М., 2006), сборника короткой прозы “Не местные” (М., 2003), ряда статей.
Каждый божий день
Вчера она купила эспрессо-машину и пять одинаковых кофейных чашек — толстобоких, тяжелых, чудовищно дорогих, но денег было не жалко. Теперь все чашки стояли перед ней рядком, каждая на своем блюдце, и в каждую был налит эспрессо. По поводу молочной пены, тщательно взбитой в специальном кувшинчике, у нее были сомнения: пена казалась ей слишком плотной, — но это, решила она, лучше, чем слишком жидкая. Первую чашку она испортила буквально за две секунды — рука с кувшинчиком дрогнула, линия, которая должна была превратиться в лепесток большого коричневого цветка на белой шапке пены, пошла вкось. На второй чашке ей удалось изобразить два лепестка из четырех прежде, чем пена поползла через край. На третьей чашке зазвонил телефон.