— И вы им помогали?
— Да, в перевязочной и на кухне.
— Так что же вас заставило после войны сотрудничать с немецкой полицией?
— Сразу после войны сотрудничала с немецкой полицией не я, а моя тетушка, я тогда была совсем девчонкой.
— А ее что привело из Сопротивления в полицию?
— Желание помочь соотечественникам. Их была целая группа эмигрантов, как теперь говорят, первой волны, спасавших русских «ди пи» от выдачи советам.
— И удавалось им обмануть НКВД?
— Обычно удавалось. Гораздо труднее было организовать для спасенных выезд из Германии в Южную Америку — в Бразилию, Чили и Аргентину: больше их никто не брал, бывшие союзники ходили по струнке перед «дядей Джо».
— И никто из вас не попался?
— Попалась вся группа: кто-то донес, и нам пришлось бежать с последним транспортом в Бразилию.
— Нам?
— Ну да, я тоже должна была бежать вместе с тетушкой.
— А почему вы не уехали во Францию, ведь у вас же там был свой дом?
— Во Франции тогда было так же опасно, как в Германии. Советские агенты частенько хватали белых эмигрантов, чтобы пополнить списки возвращенцев.
— У вас была бурная юность, как я посмотрю.
— Мне, знаете ли, и сейчас не скучно.
— Соотечественники скучать не дают?
— Вот именно. Так поговорим о деле?
— О каком деле?
— О криминальном, естественно, — пожала плечами Апраксина.
— Это что — допрос?
— Если хотите, допрос в дружественной и непринужденной обстановке.
— А если я не стану вам отвечать?
— Воля ваша. Я, правда, люблю даже самые официальные разговоры вести со всем возможным комфортом: ну, хотя бы вот так, сидя на мягком вечернем солнышке под цветущим каштаном, попивая приятное винцо. Кстати, я угощаю — подобные расходы нам возмещаются.
— Как удобно.
— Очень! Но, может быть, вы предпочитаете более официальную обстановку?
— Вы мне угрожаете?
— Просто предоставляю выбор. А вы, пользуясь правом подозреваемой…
— Уж не подозреваете ли вы меня в убийстве Натальи Каменевой? — вспыхнула Юрикова и резко опустила на стол пустой бокал.
— Госпожа Рюрикова…
— Юрикова!
— Госпожа Юрикова, вы ведь неглупая женщина: посудите сами, а кого мы еще можем подозревать в первую очередь, как не вас с господином Каменевым?
— Ах, ну да, конечно! Особенно после того, как вы подслушали наш разговор на Главном вокзале.
— Вот именно. Хотя есть и другие улики…
— Ну, ладно, меня, положим, можно подозревать в желании избавиться от соперницы, но Константина! Это, уж извините, полная ерунда.
— Да отчего же ерунда, помилуйте? Некоторые мужья предпочитают криминальный развод юридическому.
— Константин Каменев, да будет вам известно, не то что убить — он и ударить человека не способен!
— А женщину?
— Что — «женщину»?
— Женщину Каменев ударить способен?
Анна скосила глаза в сторону.
— Так способен или нет?
— Ну, Каменев, знаете ли, не из дворян… Но все это глупости! Наталья покончила с собой, и это всем очевидно. И я ее понимаю: она была больше не в силах ждать, пока Каменев придет, наконец, к какому-то определенному решению. Боже, как я ее понимаю!
— Вы хотите сказать, что на ее месте вы тоже могли бы разбить этот треугольник таким вот способом?
— Я? Никогда!
— Самоубийство — удел слабых?
— Нет. Просто я не вправе так поступить.
— Ах, ну да — вы же хранительница уникальной коллекции картин!
— Представьте себе, что и по этой причине тоже. Так, значит, вы меня подозреваете в устранении соперницы?
— Не обязательно. Доведение до самоубийства — тоже криминальная статья.
— Кто может заранее сказать, что для любящего человека явится последней каплей… Как сказал поэт, «любимых убивают все».
— Да, это, к сожалению, часто случается и в наши дни, — сказала Апраксина и прочитала нараспев:
Любимых убивают все,но все молчат о том:их убивают злом, добром,и ядом, и судом,самой любовью иногда,лишь простаки — ножом.
— «Самой любовью иногда»… — повторила Анна. — Этого перевода я не слышала. Чей он?
— Мой, — скромно сказала Апраксина. Она только забыла добавить, что перевод этот сделан ею экспромтом: память в последние годы стала все-таки графиню изредка подводить, и вот сейчас она не могла сразу вспомнить ни английского текста, ни русского перевода, а ей уж очень хотелось процитировать Уайльда.
Анна откинулась на спинку стула, подняла голову и долго смотрела куда-то внутрь цветущего каштана. Потом произнесла медленно, явно подбирая слова:
— Да, мы с Константином любили друг друга, а Наталья знала об этом, и наша любовь ее убивала. Вы с Оскаром Уайльдом правы.
— А что именно могло в вашем поведении вызвать у нее желание покончить с собой?
— Да что угодно! Но спросить можно и по-другому: ожидали мы с Константином такого финала? Желали мы его? И ответ на оба вопроса будет — нет.
— А вот это еще надо доказать. И сделать это будет тем проще, чем больше я буду знать о вашем романе.
— Именно вы? Почему?
— Я же русская, — просто ответила Апраксина — Кто же вас поймет так, как я? Расскажите же мне ваш печальный роман. Я уверена, у вас самой есть сильная потребность высказаться.
— Почему вы так думаете?
— Исхожу из опыта: представляете, сколько несчастных романов я выслушала за свою жизнь, помогая полиции?
— Русская мисс Марпль!
— Сомнительный комплимент. Но разве вам в самом деле не хочется облегчить перегруженную душу?
— Может, и хочется. Но зачем я стану это делать перед совершенно чужим мне человеком?
— Затем, что другого подходящего человека нет. А может, вы уже успели исповедаться перед Мишей?
— Миша большой ребенок, да еще и сам обремененный детьми, зачем же я стану нагружать его своими бедами?
— А он бы вас пожалел!
— Я знаю, — улыбнулась Анна. — Добрее нашего Мишеньки во всей эмиграции не сыщешь!
— Уж будто бы!
— Ладно, уточню — в последней эмиграции. Ваши и вправду как-то участливей к ближнему.
— Тогда почему бы вам не довериться мне? Представьте себе, что я ваша старая тетушка, которую вы про себя считаете слегка выжившей из ума.
— Слегка полоумной, — поправила Юрикова.
— Поправка принята. И эта слегка полоумная «тетушка» совсем неплохо к вам относится.
— Вы — неплохо относитесь ко мне? — удивилась Юрикова.
— Представьте себе. Знаете, даже когда преступник уже находится в тюремной камере — в чистой и светлой немецкой тюремной камере, я подчеркиваю эту немаловажную деталь, — между ним и ведущим дело следователем неизбежно возникают обыкновенные человеческие отношения: токи взаимопонимания или, напротив, резкого взаимного неприятия. Вот у нас с вами сразу же сложился первый тип отношений.
— Вы думаете?
— Уверена! Бывает, что следователь с самого начала предубежден против подследственного и не может этого предубеждения перебороть: в этом случае ему лучше передать дело коллеге, ведь в его руках — судьба человека. А вот симпатия — это всегда хорошо для дела. При этом неважно, виновен подследственный или нет: для пользы следствия все равно крайне важно, чтобы отношение к подозреваемому со стороны следователя было не просто корректным, но и человечным. Он никогда не должен становиться его личным врагом!
— И вам это часто удается?
— Всегда!
— Даже если перед вами, например, убийца?
— В этом случае мое к нему расположение особенно ценно для расследования.
— Будто бы?
— Да. Следователь — это исследователь преступления: он должен выяснить не только его механику, характер и мотивы, но также и психологическую картину преступления и все сопутствующие моменты. И, конечно, смягчающие обстоятельства. Бывает, что виноват не столько сам исполнитель, сколько ситуация, в которую он попал, окружение, среда…
— Среда, четверг, пятница! Да не верю я, что на Западе суды придают этому значение!
— Еще как придают! Иногда послушаешь адвокатов, так это общество виновато перед сексуальным маньяком, загубившим десяток женщин, — он, видите ли, не мог реализовать себя другим способом! У него, бедняжки, оказывается, с детства был комплекс неполноценности. И «бедняжка» получает минимальный срок заключения. Весьма характерно для общества, где безработным женщинам в отделах по безработице вот-вот начнут предлагать работу стриптизерок. Я вам не о западном судопроизводстве толкую, а только излагаю свои мысли о том, какими должны быть отношения следователя и подозреваемого.
— Так я все-таки подозреваемая?
— А как же, дорогуша?
Юрикова рассмеялась, немного истерично, но искренне.