Читать интересную книгу Цена отсечения - Александр Архангельский

Захотелось поскорее отсюда уйти, пока на сердце осталось хоть что-то от начального подъема, как легкое золотое напыление на серебре.

8

Они переместились на второй этаж, в бильярдную; Мелькисаров медленно, неспешно, разминал гостей, выжигал из них посторонние мысли, психологически готовил к чуду своей музыкальной шкатулки – так он про себя называл теперь комнату, где разместился синтезатор.

В бильярдной тоже сохранился прежний антураж, сановная писательская радость. При входе – клетчатый стол с безразмерными шахматами; в дальнем углу ломберный столик с маленькими креслами, для долгого ночного покера; посередине, под излишне яркой лампой, гордо стоял темнозеленый бильярд с шарами из слоновой кости, похожий на футбольное поле, каким его снимают с вертолета на трансляциях футбольных матчей.

Арсакьев с Недовражиным, не переставая мирно переругиваться, затеяли партию в шахматы; Степан Абагрович, убежденный картежник, наблюдал с непониманием. Недовражин привычно лягнул бизнесменов за то, что сначала легли под бандитов, а потом сладострастно отдались чекистам; Арсакьев смолчал, а Мелькисаров неожиданно сорвался. А помнит Недовражин девяносто первый год, когда закладывалось будущее – на десятилетия? Про вопли своих сотоварищей – помнит? Кто тогда стонал про гуманизм и всепрощение? Не бизнес вопил, это точно. Бизнес деньги учился делать, а с властью говорили – вы. Чего хотели, то и получили. Требовали: сделайте нам красиво! На вопрос – за счет чего? – брезгливо морщились! Клялись на митингах: хотим свободы, свободы, свободы; ничего нам больше не надо, дайте только воздуху в легкие набрать! Набрали. И тут же заныли: да ну ее, эту свободу, желтый дьявол, красный дьявол, денег хотим и покоя, возьмите свободу обратно. Хорошо же; забрали. Вы опять недовольны. Пошли искать третий путь, нашли в итоге пятый угол.

Недовражин отвлекся от шахмат, сел на краешек стула, закрутил ноги косичкой, сплел руки, подался вперед. Грусти нет, есть только ярость; сектантский глаз сверкает. Это что ж, интеллигенты получили нефть и газ, промышленность и земли, и ничего не дали стране взамен? Они подкупали суды и разлагали чиновников? Или может быть, интеллигенты думали о собственном кармане, когда начиналась война и деток наших бросали в пекло? Интеллигенты покупали телеканалы и ставили в эфир разврат и ужас, потоки крови вперемешку с гноем и спермой, потому что это было выгодно? Вот и получите нынешнее время. То, что было вашей практикой, стало общей философией. Всякий, кто крадет, должен бояться. Всякий, кто боится, может красть.

– Мелькисаров, хватит спорить. Бесполезно. Я старенький уже, у меня нервы сдают, эт-самое. А вы, молодой человек, перестаньте плеваться. У вас изо рта слюна летит, противно. Мелькисаров. Вы же нам сюрприз пообещали? Мы зачем сюда, за истиной приехали?

– Вы такой мирный стали, потому что вот-вот проиграете, – подцепил Недовражин.

Но только Мелькисаров собрался широко, вольготно распахнуть двери в соседнюю комнату, как снизу раздался звонок. Хриплый, требовательный: да открывайте же быстрее, сколько я буду вас ждать!

9

В распахнутые двери ринулась снежная пыль; все это время шел ровный, методичный снег; двор замело; поднялся ветер, подсвеченный фонарями воздух стал сверкающим и непрозрачным. На пороге стоял Боржанинов, писатель, из бывших, советских. Известный; живет на деньги с переводов и еще сдает огромную московскую квартиру, на Тверской, в знаменитом доме Большого театра. Лохматая шуба распахнута настежь, на голове разлапистая шапка; Боржанинов походил на барина – с мороза. Голубые глаза уже начали выцветать; рыжие брови свисали кустами; крупный картофельный нос был залеплен пластырем телесного цвета: наверное, выдавлен чирий. Рядом крутился чернявый парнишка, с обильной проседью, лет сорока пяти; Боржанинов не обращал на спутника внимания.

– Сосед, у тебя сегодня наливают? А то мы на кладбище были, промерзли. В ресторан неохота, а дома запасы вышли. Доченьку вот навещали, бедную мою. А до этого ездили к зятю. Хорошо, теперь на кладбищах фонарики, все видно. – Боржанинов говорил зычно; оплывающее «л» похоже было на польское «в»: квадбище, свучаем; говорил он неспешно, со вкусом, каждое слово звучало раздельно; чем-то он был похож на Максима Горького каким его изображают в кинофильмах, только без пышных пролетарских усов.

Домашняя жизнь Боржанинова обрушилась два года назад. Он был ранний вдовец – и второй раз не женился; любимую дочку вырастил сам, в двадцать пять по-хорошему выдал замуж. Но до конца отпускать не хотел, при первой же возможности примазывался к жизни молодых. Они отправляются в отпуск – и он покупает путевку; они решают в выходные прокатиться – то во Псков, то в Ярославль, то в Нарву, Боржанинов тут как тут: ребят, у вас машина низкая, модная-крутая, не для наших дорог; давайте поедем на джипе, я поведу, а вы расслабитесь. Ребятам отказаться неудобно, он и рад.

Той ночью боржаниновский «Лендровер» рассекал обледенелую минскую трассу. Трасса была освещена одноглазо: фонарь то горит, то погашен, из яркого пятна ныряешь в темный провал и снова вылетаешь на свет. Крупный снег слепил отраженными бликами; выныривал из черноты и мутно облеплял стекло. Боржанинов вел осторожно, тише едешь – дальше будешь; куда торопиться, успеем. Любимое его присловье было: Бог создал время, и создал его достаточно.

Надвигалось утро, машин становилось все больше; мимо просвистела мощная пятерка «БМВ», резко вильнула вправо, влево, обошла еще двоих тихоходов и растворилась в темноте. Боржанинов даже позавидовал: бывают же решительные люди.

Километров через десять они увидели ужасную картину: вверх колесами, как мертвый зверь с подогнутыми лапами, поперек дороги валяется та самая пятерка; гигантской гусеницей в придорожные кусты сползла почти неповрежденная фура.

– Папа, не спеши, давай посмотрим! – сказала дочка; зять ее поддержал: заодно водички купим, вон светится киоск, очень хочется пить. Боржанинов медленно затормозил, аккуратно съехал на обочину; и зачем он только это сделал! Постояли, поглазели. Зять оценил обстановку: никого. И – перебежал дорогу. Согнувшись пополам (он был парень высокий), просунулся в торговое окошко, забрал бутылку минеральной, побежал обратно. Но не рассчитал. Поскользнулся, выронил бутылку, хотел поднять. В это время на встречку вылетела мелкая «Шкода»: огибала разбившийся джип. Зять не успел до конца разогнуться, говорят же: высокий, у них это долго; раздался скрежет, неплотный шлепок, вскрик; парня подхватило, подбросило, швырнуло – как будто тело подняли на рога. Он негромко упал на землю – лег неправильно, неуютно; не шевелился. Дочка завизжала – на пределе голосовой силы, и, не видя ничего, метнулась к мужу. И тут – нешипованный «Опель». Раздался тот же страшный звук, который не забыть, не сбросить из памяти. Не добежала… А ведь она уже носила боржаниновского внука, вот какое дело…

Вместе их похоронить не получилось. На тесном переделкинском кладбище было место только для Лёльки: гроб в гроб, в одну могилу с матерью. Зятя тоже можно было положить, но в урне. Свекор со свекровью кремировать сынка не согласились, увезли к себе, недалеко, на Востряково. Дети легли поврозь.

Боржанинов и так выпивал регулярно; просыпался ровно в шесть, минута в минуту, без признаков похмелья, сразу же садился за работу; увлеченно писал до обеда. А после обеда и до самого сна – бесперебойно квасил. Через его рабочий кабинет была протоптана белесая дорожка: от письменного стола до журнального столика возле дивана, наискось. Тут всегда стояла поллитровка, граненая толстая рюмка на округлой ножке, а в маленькой миске лежали черные сухарики. Изредка – соленый огурец. Выпил, хрустнул, вернулся за стол. Через полчаса – по новой. И опять… А после пережитого он запил вообще по-черному. Заранее отпер входную дверь, чтобы могли входить ученики и прихлебатели, которые окружали его все последние годы, задернул в кабинете занавески, перестал включать верхний свет, только засвечивал тусклую настольную лампу; сидел взаперти, как сыч, и тупо напивался в одиночку.

Девять дней он пропустил. Когда за ним заехали бывшие родственники (поминки отмечали у них), Боржанинов был невменяем. Молча смотрел, шевелил бровями, сопел – никого не узнавал и встать с диванчика не смог. Свекор, бывший моряк, раскатисто матюгнулся – и накануне сорокового дня приехал к Боржанинову заранее: ночевать и выводить из запоя, чтобы тот хотя бы день продержался, для приличия. Прогнал прихлебателя, заставил выпить литр рассола, перемешанного со спиртом, соком сельдерея и тремя столовыми ложками табаско; отер махровым полотенцем обильный пот, насильно уложил – и сам улегся рядышком, на раскладушке, чтобы ночью ни-ни, только воду.

Ровно в пять Боржанинов проснулся, прямо в тапочках вышел во двор: на каком он свете? почему так худо? Свекор обувался и чуть-чуть отстал; торопливо распахнул входную дверь и увидел Боржанинова у крыльца на коленях. Допился? сердечный приступ? Нет. На крыльце лежал любимый Лёлькин рыжий кот, Блохан. Лапы раскинуты, глаза остекленели; как будто внезапно ударил мороз, кот на ходу застыл: ткни, и расколется.