Читать интересную книгу Весны гонцы 2 - Екатерина Шереметьева

— Да. Недостатки — не пороки. Пороков я у Алены не вижу. — «Поймет он хоть что-нибудь? Или самолюбие и упрямство забивают ум?» — Вы знаете, Саша, если б вдруг Алена стала делать только то, что вы считаете правильным, и ничего неправильного — она бы вам вовсе разонравилась.

Улыбка скорежила его застывшие губы.

— Значит, вы считаете, что виноват один я?

— В чем она виновата, ей будет сказано.

Саша улыбнулся свободнее.

— Она невозможно легкомысленна и… эгоистична…

— Ошибочный диагноз! — Анна Григорьевна рассмеялась. — И эгоизм и легкомыслие в пределах нормы. Она веселая, общительная — и слава богу! Горе придет, его звать не надо. Терпимость и доверие — вот что вам необходимо. Надо уметь прощать, Саша. И насчет эгоизма — присмотритесь к себе. Идемте чай пить — Анюта уже гремит посудой. Не спорьте — успеете. Стакан крепкого чая и кусок пирога…

* * *

Еще дорогой Алена приготовила бодренькие слова:

— Спектакль прошел хорошо. Только я — отвратительно. И с этим вопросом — все! Сцена обставлена? Давайте репетировать. — Но трещинка в голосе выдала наигрыш.

«Ой, опять „роняю авторитет“! Еще не хватает зареветь…» Она ткнулась лицом в плечо Натальи Викентьевны, постаралась засмеяться. Женщина матерински погладила ее по голове.

— Вы всегда себя ругаете.

— Направитесь.

— Придем — посмотрим.

— Нас учите не раскисать, говорите — у всех бывают неудачи!

Все хорошие, все так хорошо смотрят — будто теплые волны поднимают: уходит дрожь, напряжение, и уже хочется смеяться. И черт с ним, с авторитетом!

— Ну, значит, не раскисать! Давайте-ка: Ипполит, Феона — места!

Петя-Петух — длинный, нескладный «философ», чудо доброты и на редкость веселое существо — берет под руку Тасю, маленькую кубышку крановщицу, оба, пританцовывая, идут на сцену.

Ничего, можно завтра позвонить Глебу. И капли плохого в этом нет. Дружили так крепко. Почему нельзя ни с кем дружить? Почему Сашка хочет, чтоб все жили, как он? Каждый должен сохранять суверенитет — прав Олег, и не надо…

— А у Яши никаких новостей? — спрашивает Наталья Викентьевна, и все поворачиваются к Алене.

— Нет пока. Комиссия по обследованию института работает. Но пока — ничего.

— А настроение?

— Вчера было отличное. Моисея сыграл здорово. Ну — начали!

Что-то неладно. Что-то не то… Эту сцену помогал работать Сашка. Нет, не то делает Ипполит, не то. Неверно. Мельчит. Храбрится перед Феоной, а нужно, чтоб…

— Петя, подождите. Если попробовать иначе: не хорохориться, а проверять свою силу — понимаете?

— Не совсем… — Петя неопределенно поводит головой, и в тоне сомнение. — Прошлый раз Александр Никитич…

«О-о, Александр Никитич непререкаем!» Алена чувствует, что краснеет. Заставила себя улыбнуться.

— Сегодня он, может быть, остался бы недоволен и переделал бы. Пробуйте. Поняли разницу? Не для Феоны: «Вот я какой!» — а для себя: «Могу? Да, могу. Другого выхода нет. Должен. Могу. Не сдамся». Понимаете? Давайте сначала.

Петя в середине сцены останавливается:

— Что-то так труднее…

— Разве легкое всегда лучше? Пробуйте. Будет плохо — старое от нас не уйдет. Пробуйте!

* * *

Подморозило. Воздух чистый, негородской. Отчего весело? Хорошая репетиция? Да. Нет, ведь завтра можно позвонить…

— Я пойду пешком до моста.

— Разрешите с вами? — Кирилка, староста кружка, по-военному козырнул Алене.

— А хорошо пройтись по вечерку, — присоединяется и Наталья Викентьевна.

— Айда и мы!

Пошли гурьбой по набережной. В полыньях дрожат огни. Цепочки фонарей сходятся вдали. Повезло с кружком. Народ подобрался — золото! Вот староста: в актерской работе не силен, понимает это, а любовь к делу удивительная — организатор, ассистент, помреж, декоратор, бутафор, осветитель — все он, Кирилка. Наталья Викентьевна: бригадир сборщиков, мать четверых детей, а такая молодая. Успевает много читать, и в кружке, и ребятишки славные, приветливые, чистенькие, и сама всегда изящна. Когда шел разговор о распределении ролей в «Не все коту масленица», все девушки, не учитывая своих данных, захотели играть Агнию. Наталья Викентьевна, молодая, красивая, худенькая, с хорошим голосом, сказала:

— А мне, если подойду, позвольте попробовать мамашу. Я ее, мне кажется, понимаю. — И, боясь отказа, объяснила: — У меня ведь своих четверо. Мне нравится мать. Я попробую?

Играет Круглову свободно, искренне, глубоко. Ко всем доброжелательна… Вот ей бы Дуню!.. Ох, что-то будет? Ведь завтра опять играть. А если посоветоваться с Глебом?

Ранней весной по этой же набережной шли всем курсом после спектакля. Алена слушала Сашкин голос, слова, удивлялась, восхищалась, боялась его. Почему боялась? Чем восхищалась? Богов нет, и он — как все. Вот переставила сцену, сделанную Сашкой, — и лучше. Всем понравилось. У Пети глаза разгорелись, сказал: «А и верно — интереснее». Такой же Сашка, как все.

— …Как это нет? А Каталов? Ахов в условиях социализма, — философствует Петя-Петух. — А что? Одно стремление: себя выше всех поставить. А за душой нуль. А что? Отними у Ахова деньги, Каталова сними с должности — и что они могут собой представить? Пузыри.

— Каталова снимут-таки.

— Когда-нибудь снимут, а сколько еще таких? Буняев наш — тот же Ахов. А что? В цехком идешь, как на чужую пасеку: изжалят всего и меду капли не дадут. А ведь сами ручки поднимали: «Он активный, он самокритичный». И второй год на того же червяка клюнули. Хитрило-ветрило со слезой признал ошибки, гору добра наобещал, и опять — «самокритичный, активный», — ручки вверх.

— Больше не выберем. У Ахова никто не мог отнять его силу — деньги, а Буняева, Каталова… — ведет что-то свое Тася.

— Ты, кажется, мне объяснила, что советская власть лучше царской? Ой, спасибо!

— Да ну!.. Всегда просмеиваешь, — бурчит Тася.

Алена берет ее за локоть.

— Не в том дело, что можно снять или не выбрать. Надо ведь, чтобы человек не мог, не хотел — понимаете! — не хотел давить, подчинять другого. Не хотел — ни в работе, ни в дружбе, ни в любви… — «Завтра в первую же переменку позвонить… Год почти не видала, ровно ничего не знала — и вдруг… Почему позвонила? Чудо. Он сам чудо!» Алена чуть не рассмеялась.

— Воспитывать-то как же без подчинения?

Тася упорна, не уступает. Как ей объяснить?

— Одно дело, влиять убеждением, примером, а другое — давить, угнетать. — Жесткий, будто раздраженный голос.

Это Владлен Жилин — сменный инженер цеха, лучший из трех исполнителей Ахова. До сих пор, кроме текста роли, Алена едва ли слышала от него две-три незначительные фразы. Взгляд острый, холодный, недоверчивый; иногда хотелось спросить его: «О чем вы думаете?» И что-то мешало. Алена приготовиласъ его слушать, но заговорила Наталья Викентьевна:

— Прикрикнуть, припугнуть — скорее да попроще, чем уговаривать. Грубость у нас из моды не выходит. А что толку-то? Что получается? Душу на обидах изнашиваем.

— Почему наука не придумает машинку: как сгрубил, так тебе сразу язык пришпарит, — вставляет Кирилка. — Отвыкли бы.

— Наука мировые проблемы решает, а это — мелочь.

Почему Владлен смеется так зло?

— По-вашему, хорошо, чтоб людей воспитывали машины?

— Было бы спокойнее, точнее…

— Штамповать людей, как детали станка?

— Разве можно всех под одно? Каждое дерево по-своему растет, каждая душа своим цветом расцветает. У меня вот четверо — ни один на другого не похож. Разве можно — всех под одно? Только уродовать.

— Штампованная вежливость была бы лучше многокрасочного хамства.

— Опять на своего конька, Владик!

— Урод, Наталья Викентьевна.

— Не такой урод, как себя показываешь.

— Молчу — вам виднее.

— А ты не молчи, говори, да душевнее — не злись.

Пожалуй, он злой, а не холодный.

— Отца у меня арестовали в тридцать седьмом. Мы с матерью сразу оказались в пустыне. Тетка, родная сестра отца, назначала нам свидания на улице. В школе я стал как прокаженный. Институт кончил уже в пятьдесят втором. И после войны, после двух ранений, с орденами, медалями, все равно мне отца вспоминали. Не скоро забудешь, Наталья Викентьевна.

Колонна грузовиков, грохоча, нагнала их, и разговор оборвался. У моста прощались.

— Вы и дальше пешком? — спросил Алену Жилин.

Выскочил из футляра, разговорился и остановиться не может. Жалко его.

— Да. Нам по пути?

На мосту гремели трамваи, машины — говорить было нельзя. Пожалуй, лучше бы идти одной, да все равно уж. Странный Жилин: работает с охотой — цех второй год держит переходящее Красное знамя, начитан, театр знает и живопись, внешность вполне… Нос длинноват, как у Гоголя, и сам щуплый, но в общем ничего. Одевается модно, без дешевки, а какой-то неухоженный, неприткнутый, какой-то переломанный. Жалко его. Ему лет тридцать пять… Ну и что? Глебу тридцать пять — так что? Завтра скажет: «Вас слушают…» Алена засмеялась.